Лингвофорум

В основе экспансионистской политики правящих верхов Литвы лежали причины как социально-политического, так и экономического характера. Ее конечный результат во многом зависел от позиции влиятельных кругов боярства Юго-Западной Руси и антиордынской активности Великого княжества Литовского. Именно частичное совпадение внешнеполитических целей литовских феодалов и бояр Юго-Западной Руси, гарантирование литовской великокняжеской властью неприкосновенности определенных сословно-классовых привилегий последним, а также открывающиеся перспективы консолидации господствующего класса, укрепления его власти над зависимым населением и усиления феодальной эксплуатации послужили основой их политического сближения, завершившегося признанием местным боярством зависимости от власти великого князя литовского. "Боярство решило судьбу не только белорусских, но и украинских земель, а также смоленских городов и важных новгородских пригородов. Его поддержка обеспечила успех литовскому правительству", - подчеркивал В.Т.Пашуто, указывая при этом, что присоединение отдельных княжеств Руси к Литве "стало возможным лишь при условии признания широких иммунитетных прав за местным боярством" [16]. Склонность местных феодалов к соглашению с правящей верхушкой Литвы достаточно определенно проявилась уже в начале ее наступления на Юго-Западную Русь. Эта тенденция стала доминирующей в отношениях между указанными группами господствующего класса в 40-60-х гг. XIV в., когда военные силы Литвы и княжеств Юго-Западной Руси совместно выступили против Золотой Орды.

Перспективы третьего пути
Как уже говорилось ранее, все попытки археологов выстроить ретроспективные цепочки
культур и выявить таким образом предков реальных раннеисторических славян VI-VII вв.,
не принесли удовлетворяющего решения. Барьер различия структур славянских культур
VI-VII вв. и их предшественниц римского времени, пшеворской и черняховской, не был
преодолен ни на западном польском, ни на восточном украинском путях, ни
компромиссными построениями, пытающимися объединить оба направления.
Более перспективными были предложения П.Н.Третьякова, но и он не смог избежать
установившегося стереотипа представлений о славянстве зарубинецкой культуры, хотя
западные истоки ее, кельто-германские или какие-то еще из народов "между", бастарнов,
были ясны уже и тогда.
Решительный шаг был сделан Иоахимом Вернером, мюнхенским профессором (Werner
1971; Вернер 1972). Со стороны иногда бывает виднее. Он подметил, что по своему
облику и по своей структуре (сам он этим термином еще не пользовался) раннеславянские
культуры ближе всего к более ранним культурам лесной зоны Восточной Европы, к
Днепро-Двинской и тушемлинской на Смоленщине, к культуре штрихованой керамики
Белоруссии и восточной Литвы (рис. 2). Здесь тоже исключительно грубая лепная
керамика и почти исключительно банковидные слабопрофилированные горшки. Также
редки находки металлических изделий на поселениях. В быту жители лесной зоны, как и
славяне, были явно непритязательны, а это означает, добавим, и сходство специфики
менталитета тех и других, отличного от всех окружающих народов.
Даже поверхностное знакомство с культурами лесной зоны "Европейской Сарматии",
находящейся за полосой "взаимного страха", действительно производит впечатление
попадания в "другой мир", где-то более патриархальный, если не застойный, не
стремящийся к внешней эффектности и комфортности. Многочисленные городища,
каждый поселок сам по себе; очень простая, если не примитивная, посуда. Редкость
находок из металла, отсутствие могильников (очевидно, применялись обряды, не
оставляющие следов для археологов) не дают возможности прослеживать динамику
развития культуры и устанавливать какую-то, даже приблизительную, хронологию.
Это не означает, что уровень культурного и духовного развития населения лесной зоны
был ниже или примитивнее, чем у окружающих народов Центральной Европы или
Евразийских степей, с культурами внешне более яркими и динамичными. Быть может, как
раз наоборот: и "в области балета" они были "впереди планеты всей", а их удивительная
деревянная резьба или кожаные изделия, кружева и вышивки по льну до нас просто-
напросто не дошли. Ведь и знаменитые курганы Пазырыка, не сохрани для нас вечная
мерзлота органику, выглядели бы весьма бедными.
Ясно лишь одно — это иной культурный мир, со своими представлениями и ценностями,
и образ "леса", столь ярко описанный братьями Стругацкими в их "Улитке на склоне",
удивительно точно совпадает с впечатлениями, возникающими от знакомства с
культурами лесной зоны.
И культуры славян, появляющихся на исторической арене в VI веке, выглядят весьма
чуждыми среди культур центральноевропейских и, действительно, напоминают "лесной
мир". Это И.Вернер почувствовал достаточно тонко.
Идея И.Вернера во многом совпадала с выводами Д.А.Мачинского, сделанными на основе
письменных источников, развивалась в ряде работ (Щукин 1975; Щукин 1987; Лебедев
1989; Лесман 1989; Щукин 1989; Щукин 1994).
Д.А.Мачинский и И.Вернер достаточно хорошо понимали, что они могут указать лишь
перспективность выбранного ими направления, конкретику самого пути еще предстояло
нащупать в туманностях сведений исторических и археологических источников. При
наличии определенного структурного сходства, непосредственно из Днепро-Двинской,
тушемлинской или культуры штрихованой керамики еще не выведешь самих
раннеславянских культур, есть определенные различия и форм керамики, и характера
памятников. Оба исследователя уповали на зоны пустоты и археологической
трудноуловимости, где памятники переходные могли быть еще выявлены (рис. 7).
Эта зона пустоты охватывала междуречье Западного Буга —Немана и Березины, а с
середины I в. н.э., когда запустело и покинутое носителями полесской группы
зарубинецкой культуры Припятское Полесье, "белое пятно" стало весьма заметным и
обширным (Мачинский 1976; Щукин 1975; Мачинский, Тиханова 1976). И.Вернер даже
предполагал наличие здесь особой "деревянной" культуры, не оставившей ощутимых
археологических следов (Werner 1981). Пустым Полесье оставалось вплоть до появления
корчакских памятников в VI веке.
Нужно сказать, что и на направлении, предложенном И.Вернером и Д.А.Мачинским, мы
тоже сталкиваемся с противоречиями. Названные культуры находятся в зоне
распространения балтской топонимики, обстоятельно изученной для Верхнего
Поднепровья В.И.Топоровым и О.Н.Трубачевым (1962). Эти культуры традиционно
приписывались балтам.
Преодолеть эти "чары балтийства" и призывал советских археологов И.Вернер, заметив в
одной из последующих работ (Werner 1981), что облик исторических летто-литовцев,
предки которых представлены, в частности, культурой восточно-литовских курганов,
заметно отличался от своих восточных соседей в Белоруссии, на Псковщине и на
Смоленщине обилием бронзовых украшений, оружием в погребениях и прочим. Они,
будучи по языку восточными балтами, по культуре ближе западным балтам, обитателям
Мазурии, Самбийского полуострова и западного побережья Литвы. Процесс постепенного
их продвижения на восток и вытеснения носителей культуры штрихованой керамики
прослеживается и литовскими археологами (Ушинскас 1988; Ушинскас 1989; Michelbertas
1986).
Если все это так, то носители культуры штрихованой керамики, Днепро-Двинской и
тушемлинской культур суть какие-то иные балты, отличающиеся по своим
психологическим установкам и, соответственно, по структуре культуры, от своих более
западных сородичей. Поэтому и возникает, вероятно, тенденция называть их не столько
восточными, сколько Приднепровскими балтами, особой группой.
А не могла ли эта группа быть не столько балтской, сколько балто-славянской? По
отношению к топонимам Верхнего Поднепровья такую трактовку уже предлагал
Г.Бирнбаум (Birnbaum 1973). Если балто-славянский континуум, как полагают некоторые
лингвисты, действительно имел место, то это позволяет достаточно легко преодолеть тот
балтский барьер, о который спотыкался И.Вернер.
Требуется, однако, конкретизация протекавших исторических и этнических процессов и
их археологического отражения, историко-археологическая их реконструкция по всей
Восточной и Центральной Европе, доступная на современном уровне знаний. Иначе и
этнический аспект вряд ли может быть понят.