Лингвофорум

Неплохая пародия на Бродского:

РУССКИЙ ИНДЕЕЦ

Нил Гилевич

Мой гнеў прарос са слёз майго
дзіцяці

Панок, што ў нашы дні па ўласнай хэнці
Як дысідэнт падаўся на чужыну,
Прылюдна збэсціў крык душы збалелай,
Што даляцеў здаля, з шасцідзясятых.
Шасцідзясятыя... Я помню, помню,
Як прыбягаў дадому з горкім плачам
Малы мой сын: «Там хлопчыкі ў двары
Б'юць кулакамі ў твар мяне за тое,
Што я па-беларуску гавару!..»
Ён мне крычаў з такою крыўдай гэта
І так глядзеў праз слёзы на мяне,
Як быццам я ва ўсім быў вінаваты.
Я суцяшаў, як мог, малога сына,
Як мог, дзікунства хлапчукоў тлумачыў,
А на душы ў самога закіпала
Святая лютасць: «Ну, чакайце, злыдні,
Правадыры шчаслівай Беларусі,
Манкуртаў хросныя бацькі! Яшчэ вам
Гісторыя належнае аддасць!..»
Мой гнеў прарос са слёз майго дзіцяці.
І страшна мне было за лёс ягоны.
Але, да ганьбы, ведаў я, не дойдзе:
Бацькоўскай мовы не зрачэцца сын!
Табе, панок, не зразумець тых слёз,
Хоць і равеснік ты майму нашчадку:
Яшчэ з калыскі вызвалены быў ты
«От грубого, простого языка».
Панок!.. А ты часом не быў, прабач,
У тым двары і разам з хлапчукамі
Маё дзіця за мову не грумячыў?
Чаго ж бо так узяў цябе за рэбры
Мой успамін пра той дзіцячы плач?

Евгений Евтушенко

"
Другой мой дед —
         белорус Ермолай Наумович Евтушенко —
носил два ромба перед второй мировой,
а в первую мировую был
                   полным георгиевским кавалером,
Я помню его в галифе
                             и сапогах со скрипом,
с коротким седеньким ежиком,
                                с раздвоинкой на носу,
с кривыми крепкими ногами
                                   старого кавалериста.
По воскресеньям дед приезжал на «эмке» —
на персональной машине, тогда ещё редкой, —
с веснушчатым красноармейцем-шофёром.
Дед ставил на стол коробку конфет
с неизменными вишнями в шоколаде,
а ещё — чекушку,
                        которую сам выпивал,
после чего он пел белорусские песни,
плясал вприсядку,
                          плакал,
                                   а после
деда укладывали на диван.
В понедельник за дедом приходила «эмка»,
и он опохмелялся вишнями в шоколаде,
а однажды чокнулся конфетой со мной,
почему-то вздохнув
                           и горько заплакав.
Но в один понедельник за дедом пришла не «эмка»,
а совсем другая машина,
                             и дед исчез навсегда.
Мама никогда не бывала в Полесье,
но знала, что там у деда остались
две сестры,
                одна из которых, Ганна,
приезжала однажды в тридцатых к нам в гости
и привезла мне постолы —
                          белорусские лапоточки, —
а ещё корзину,
                   где было штук сто яиц.
Мама забыла названье отцовской деревни,
но когда мы однажды при маме с друзьями
вспоминали о славном прошлом футбола —
                                 о Хомиче, о Боброве,
мама вскрикнула: «Хомичи!
                                  Хомичи — это село!»
После полуторачасового полета из Минска на вертолете
мы ехали на военном «газике»
                с драматургом Андреем Макаенком
и генералом ВВС Белорусского военного округа.
Мы ехали по проселку среди болотных кочек Полесья,
похожих на голубые шапки,
                                   сшитые из незабудок.
На проселке стоял необыкновенный старик.
Необыкновенность его состояла
         из эсэсовского унтер-офицерского мундира,
на котором болтался Георгиевский крест
                           рядом с партизанской медалью,
а так же из новеньких постолов,
                                   где в переплетеньях лыка
застряли небесные незабудки.
«Вам в Хомичи, дедушка?» —
                                     «А то куды ж!»
И в «газике» сразу запахло
                          ядреннейшим самосадом
от домовито расположившегося старика.
Я осторожно спросил:
      «Кто-нибудь из семьи Евтушенко живы?» —
«Ды як же не живы —
          половина Хомичей усе Явтушенки...» —
«А Ганна — жива?» —
                  «Ого, ды яще якая живая —
надысь, кали лишку хватил —
               кочергой чуть-чуть не огрела...» —
«А её сестра?» —
                    «Евга?
                           Мучается ад риматизму...
Я ей гаварыл,
          што самогонный кампресс памагае,
а яна не паверыла...» —
                   «А Ермолая вы знали?» —
«А як же не знать...
                  Трохи смурый был хлопец,
                                              но жвавый.
3 им и свиней пасли,
    и утякали з германского полону у пятнадцатом годе,
и разом Георгиев атрымали.
А потым он вышел у великие красные командиры
и запропал у Маскве...
                           Лепш — сядел бы у хате...» —
«А какой он был?» —
                          «Дуже до девок ласый...
На носу раздвоинка,
                          як у тябе...»
Мы въехали в Хомичи.
                           Деревня была пуста,
но ни один замок не висел ни на чьей двери.
«Почему нет замков?» —
                           я спросил у деда.
«Да няма ничого,
                       каб хавать...» —
«А где же люди?» —
                        «Усе на поли...»
Мы вышли на поле,
                           и я увидел
копавших картошку детей и женщин,
а ещё я увидел —
                     впервые в жизни —
младенцев,
               еще ходить не умевших,
но по полю
               ползающих
                               с пользой —
выгребая пальчиками картошку.
И какая-то непостижимая сила
меня толкнула
                 к махонькой ловкой старушке,
которая, взяв за шкирку мешок,
                     наполненный наполовину,
встряхивала его,
                   как сонного пьяного мужика.
«Вы — Ганна?» —
              «Ну я буду Ганна... — она отвечала,
вытирая руки о старенький сарафан. —
                                      А вы будете хто?» —
«А я — ваш внук Женя...» —
                               «Ды як же ты Женя?
Хиба ж ты з голоду не помер на войне у Маскве?» —
«Не умер...»
            И тогда она взвыла на целое поле:
«Людцы, бяжите сюды!
                        Кровиночка наша знайшлася!»
И заплакали Андрей Макаенок
                                        и генерал ВВС,
когда ко мне побежали женщины
                                    и поползли младенцы,
все — с незабудочными явтушенковскими глазами,
сжимая в руках картофелины,
         втрое больше их крошечных кулачков.
А потом,
   осушив граненый стакан розового свекольного первака,
в хате, в которую набилось штук шестьдесят Явтушенок,
бабка Ганна вспомнила деда:
         «Кали возвернулся з гражданки Ярмола,
то усе образы спалил,
                    тольки один схавать удалося.
Бачишь,
         Христос висить —
                   однюсенький ва усим селе?
У друтий раз возвернулся твой дед
                          у пачатку тридцать семаго
и ходил по хатам,
          и просил пробаченья у всих,
                                  у кого спалил образы,
а потым у Маскву зъехал
                                  и згинул...»
И бабка Ганна выпила второй стакан первака
и спросила:
                 «А ким ты працуешь?» —
«Пишу стихи». —
                      «А што яно такое?»
Я пояснил: «Ну как песни...» —
                         а бабка Ганна засмеялась:
«Дык песни пишуть для задавальненья...
                                   Якая же гэто праца!»
А потом бабка Ганна выпила третий стакан первака.
Я спросил: «Не много?» —
            «Дык я же з Палесья — я паляшучка!
А тябе повезло, унучек,
                 што твоя родня — добрыя люди.
Не дай бог мы были б якие-небудь уласовцы
                                                ци спекулянты!»
И бабка Ганна подняла сарафан не стесняясь
и показала на старческих высохших желтых грудях
                                                    ожоги:
«Гляди, унучек,
               гэто ад фашистских зажигалок.
Мяне пытали, дзе партизаны...
                      Але я не сказала ничого...»
А потом бабка Ганна выпила четвертый стакан первака
и спросила:
           «А ты бывал у других краинах?» —
«Бывал». —
        «А сустракал там яще Явтушенок?» —
«Нет, не встречал...
     А что, разве есть Евтушенки — эмигранты?»
И бабка Ганна выпила пятый стакан первака.
«Ды я гавару не аб радне по прозвищу —
                                        аб радне по души.
И кали дзе-нибудь —
                             у Америцы ци у Африцы
ёсць добрыя люди —
                      мне здаёцца —
                              яны усе Явтушенки...
И ты не стамляйся
             шукать радню по белому свету.
Шукай родню,
        и завсёды родню отшукаешь,
як нас отшукал,
            и за гэто дякую,
                              унучек...»
И заплакала бабка Ганна,
и заплакала бабка Евга,
и заплакали все шестьдесят Явтушенок,
и заплакал спасенный бабкой от деда Ярмолы
изможденный Христос на иконе,
                                       похожий
на белоруса из поэмы Некрасова «Железная дорога».
Бабка Ганна,
      над могилой твоей голубые шапки
из незабудочных глаз твоих внуков.
Бабка Ганна,
        белорусская бабушка
                           и бабушка всего мира,
если в Белоруссии был убит каждый четвертый,
то в будущей войне
                может быть убитым каждый.
Бабка Ганна,
      ты живая не была ни в каких заграницах.
Пустите за границу
             хоть мертвую бабку Ганну —
крестьянскую Коллонтай партизанских болот!
Товарищи,
        снимите шапки —
                  характеристика бабки Ганны
написана фашистскими зажигалками
                                             на её груди!
"

Эдгар Аллан По

The Raven

             Once upon a midnight dreary, while I pondered,
                                                weak and weary,
             Over many a quaint and curious volume of forgotten
                                                            lore -
             While I nodded, nearly napping, suddenly there came
                                                          a tapping,
             As of some one gently rapping, rapping at my
                                                  chamber door -
             '"Tis some visiter", I muttered, "tapping at my chamber
                                                               door -
                  Only this and nothing more."

             Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
             And each separate dying ember wrought its ghost
                                                    upon the floor.
             Eagerly I wished the morrow; - vainly I had sought
                                                          to borrow
             From my books surcease of sorrow - sorrow for
                                                the lost Lenore -
             For the rare and radiant maiden whom the angels
                                                      name Lenore -
                  Nameless _here_ for evermore.

             And the silken, sad, uncertain rustling of each purple
                                                              curtain
             Thrilled me - filled me with fantastic terrors never
                                                          felt before;
             So that now, to still the beating of my heart, I stood
                                                            repeating
             "Tis some visiter entreating entrance at my chamber
                                                            door -
             Some late visiter entreating entrance at my chamber
                                                             door; -
                  This it is and nothing more."

             Presently my soul grew stronger; hesitating then no
                                                            longer,
             "Sir", said I, "or Madam, truly your forgiveness
                                                         I implore;
             But the fact is I was napping, and so gently you came
                                                           rapping,
             And so faintly you came tapping, tapping at my
                                                   chamber door,
             That I scarce was sure I heard you" - here I opened
                                                    wide the door; -
                  Darkness there and nothing more.

             Deep into that darkness peering, long I stood there
                                                  wondering, fearing,
             Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared
                                                   to dream before;
             But the silence was unbroken, and the stillness gave
                                                            no token,
             And the only word there spoken was the whispered
                                                     word, "Lenore?"
             This I whispered, and an echo murmured back the
                                                     word, "Lenore!"
                  Merely this and nothing more.

             Back into the chamber turning, all my soul within me
                                                               burning,
             Soon again I heard a tapping somewhat louder than
                                                          before.
             "Surely", said I, "surely that is something at my
                                                    window lattice;
             Let me see, then, what thereat is, and this mystery
                                                           explore -
             Let my heart be still a moment and this mystery
                                                           explore; -
                  'Tis the wind and nothing more!"

             Open here I flung the shutter, when, with many a flirt
                                                            and flutter,
             In there stepped a stately Raven of the saintly days
                                                              of yore;
             Not the least obeisance made he; not a minute stopped
                                                           or stayed he;
             But, with mien of lord or lady, perched above my
                                                      chamber door -
             Perched upon a bust of Pallas just above my chamber
                                                              door -
                 Perched, and sat, and nothing more.

             Then this ebony bird beguiling my sad fancy into
                                                          smiling,
             By the grave and stern decorum of the countenance
                                                           it wore,
             "Though thy crest be shorn and shaven, thou", I said,
                                                   "art sure no craven,
             Ghastly grim and ancient Raven wandering from
                                                    the Nightly shore -
             Tell me what thy lordly name is on the Night's
                                                    Plutonian shore!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse
                                                          so plainly,
             Though its answer little meaning - little relevancy
                                                             bore;
             For we cannot help agreeing that no living human
                                                           being
             Ever yet was blessed with seeing bird above his
                                                    chamber door -
             Bird or beast upon the sculptured bust above his
                                                    chamber door,
                  With such name as "Nevermore."


             But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke
                                                                only
             That one word, as if his soul in that one word he did
                                                             outpour.
             Nothing farther then he uttered - not a feather then
                                                        he fluttered -
             Till I scarcely more than muttered "Other friends have
                                                         flown before -
             On the morrow _he_ will leave me, as my Hopes have
                                                      flown before."
                  Then the bird said "Nevermore."

             Startled at the stillness broken by reply so aptly
                                                             spoken,
             "Doubtless", said I, "what it utters is its only stock
                                                            and store
             Caught from some unhappy master whom unmerciful
                                                         Disaster
             Followed fast and followed faster till his songs one
                                                        burden bore -
             Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
                  Of 'Never - nevermore.'"

             But the Raven still beguiling my sad fancy into
                                                        smiling,
             Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird,
                                                 and bust and door;
             Then, upon the velvet sinking, I betook myself
                                                      to linking
             Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird
                                                         of yore -
             What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous
                                                        bird of yore
                  Meant in croaking "Nevermore."

             Thus I sat engaged in guessing, but no syllable
                                                     expressing
             To the fowl whose fiery eyes now burned into my
                                                   bosom's core;
             This and more I sat divining, with my head at ease
                                                       reclining
             On the cushion's velvet lining that the lamp-light
                                                    gloated o'er,
             But whose velvet-violet lining with the lamp-light
                                                    gloating o'er,
                  _She_ shall press, ah, nevermore!

             Then, methought, the air grew denser, perfumed from
                                                    an unseen censer
             Swung by seraphim whose foot-falls tinkled on the
                                                       tufted floor.
             "Wretch", I cried, "thy God hath lent thee - by these
                                             angels he hath sent thee
             Respite - respite and nepenthe from thy memories
                                                      of Lenore;
             Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost
                                                            Lenore!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             "Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still,
                                                    if bird or devil! -
             Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee
                                                        here ashore
             Desolate yet all undaunted, on this desert land
                                                        enchanted -
             On this home by Horror haunted - tell me truly, I
                                                        implore -
             Is there - is there balm in Gilead? - tell me -
                                                tell me, I implore!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             "Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still, if bird
                                                                  or devil!
             By that Heaven that bends above us - by that
                                                    God we both adore -
             Tell this soul with sorrow laden if, within the distant
                                                              Aidenn,
             It shall clasp a sainted maiden whom the angels
                                                       name Lenore -
             Clasp a rare and radiant maiden whom the angels
                                                       name Lenore."
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             "Be that word our sign of parting, bird or fiend!"
                                               I shrieked, upstarting -
             "Get thee back into the tempest and the Night's
                                                   Plutonian shore!
             Leave no black plume as a token of that lie thy soul
                                                         hath spoken!
             Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above
                                                            my door!
             Take thy beak from out my heart, and take thy form
                                                   from off my door!"
                  Quoth the Raven "Nevermore."

             And the Raven, never flitting, still is sitting, still is
                                                                sitting
             On the pallid bust of Pallas just above my chamber
                                                              door;
             And his eyes have all the seeming of a demon's that
                                                        is dreaming,
             And the lamp-light o'er him streaming throws his
                                               shadow on the floor;
             And my soul from out that shadow that lies floating
                                                        on the floor
                  Shall be lifted - nevermore!

             (1844-1849)

Эдгар Алан По. Крумкач

Неяк змрочным часам ночы, калі я заплюшчыў вочы,

Разбіраючы прарочы сэнс старых пажоўклых кніг,

Раптам стук пачуў праз стому, ціхі стук у дзверы дому,

Быццам нехта невядомы прыпыніўся каля іх.

«Гэта нейкі госць, - я мовіў, - прыпыніўся каля іх,

Там, каля дзвярэй маіх».



Быў, я помню, снежань слотны, у каміне неахвотна

Гаснуў жар, і цень дрымотны варушыўся ў зборках штор.

І чакаў я час світання, як збавення, бо чытанне

Не прынесла мне адхлання ў смутку вечным па Лінор,

Па святой, якой анёлы кажуць там цяпер «Лінор», -

Безыменнай тут з тых пор.



Неакрэслены, трывожны шолах штор, іх зморшчкі кожнай,

Нейкім жахам прыварожным да сябе прыкуў мой слых,

І стаяў я, спалатнелы, паўтараючы нясмела:

«Гэта нейкі госць спазнелы там, каля дзвярэй маіх,

Гэта нейкі госць спазнелы прыпыніўся каля іх,

Там, каля дзвярэй маіх».



І сябе пераканаўшы, што там госць, і страх суняўшы,

«Сэр, - я мовіў, - або лэдзі, выбачайце, што на міг

Я заснуў і вас, як брата, не пусціў адразу ў хату,

Дый пастукаліся надта ціха вы ў дзвярох маіх» -

Дзверы я штурхнуў... нікога, толькі цемра каля іх,

Там, каля дзвярэй маіх.



Я ўзіраўся ў прадчуванні немажлівага спаткання

У ахутаны маўчаннем і цямрэчаю прастор

Ды пачуў у непрабуднай цішы толькі водгук скрутны,

Толькі водгук ледзьве чутны слова ціхага «Лінор?» -

Гэта я шапнуў, і цемра прашаптала мне: «Лінор?»,

Прашаптала, як дакор.



І, гаруючы ад страты, я вярнуўся ў жальбе ў хату,

Як знячэўку стук зацяты зноў пачуўся і аціх.

«Так, - я мовіў, - мне не сніцца: стукнуў нехта ў аканіцу,

Трэба вызнаць таямніцу незвычайных стукаў тых.

Гэта вецер - вось разгадка таямнічых стукаў тых,

Вецер ля вакон маіх».



Ды калі акно шырока разнасцежыў я - са змроку

У пакой крумкач звячэлы, быццам прывід дзён сівых,

Увайшоў хадою цвёрдай, і пратупаў з пыхай лорда

Ля мяне ў паставе гордай проста да дзвярэй маіх,

І на бюст Палады ўзбіўся там, каля дзвярэй маіх,

Сеў панура і заціх.



Чапурыстасць і паважнасць чорнай птушкі нехлямяжнай

Змусілі мяне ўсміхнуцца цераз сум: «Хоць і абдзёр

У сутычцы нейкі вораг на тваёй макушцы пёры,

Ты не страціў смелы нораў, змрочны дух начных пячор,

Як Плутон цябе мянуе ў нетрах тых начных пячор?»

Крук пракрумкаў: «Nevermore!»



Хоць адказ начнога птаха на душу мне ўпаў, як плаха,

Быў бы дзень - не меў бы страху, а цяпер - які выбор,

Калі ноч і бездарожжа, калі, быццам дух варожы,

Уваходзіць крук варожы і сядае насупор

На скульптурны ўзгруд Палады, над дзвярыма, насупор,

Крук з мянушкай Nevermore.



А тым часам крук пануры знерухомеў на скульптуры,

Бы душу ўсю ўклаў у слова страшнае, як прыгавор.

«Як сябры мае, - ледзь чутна я шапнуў, - крумкач прыблудны

Знікне заўтра ў каламутным цемрыве начных пячор,

Як мае надзеі, знікне ў цемрыве начных пячор».

Крук пракрумкаў: «Nevermore!»



Напалоханы адказам, я ачуўся не адразу

І прамовіў: «Несумненна, слова гэтае - паўтор

Скаргі нейкага нябогі, што пад гнётам лёса злога

Праз усю сваю дарогу паўтараў, нібы дакор,

На хаўтурах мар, да скону, паўтараў, нібы дакор,

Толькі слова «nevermore».



Так разважыўшы, з усмешкай я на крэсла сеў без спешкі

Тварам да жудлівай птушкі, спінаю да цьмяных штор,

На падушку сеў у крэсла і задумаўся над сэнсам

Слова, што прынёс злавесны, змрочны дух начных пячор.

Што паведаміць хацеў мне змрочны дух начных пячор

Гэтым словам «nevermore»?



Так раздумваў я ў маўчанні над прароцтвам незвычайным

Птаха, што паглядам жорсткім на мяне глядзеў ва ўпор.

У святле сядзеў няісным каганца і ненаўмысна

На падушку прыхіліўся - так мяне адолеў змор.

Ах, ніколі на падушку не прыхіліцца Лінор

Ля мяне, о nevermore!



І здалося, пасмы дыму паплылі перад вачыма

І за спінай серафімы павыходзілі з-за штор.

«Хлус! - я ўсклікнуў. - Без сумнення, дзіўнае тваё з'яўленне -

Боскі знак майго збавення ад жалобы па Лінор!

Дай мне зелля, каб забыцца, каб не помніць пра Лінор!»

Крук пракрумкаў: «Nevermore!»



«О вястун, - я ўсклікнуў, - птушка проста ты ці д'яблаў служка!

Хай прыслаў цябе нячысты, хай прынёс цябе віхор

У бязрадны мой закутак, дзе пануе вечны смутак,

Ці пазбаўлюся пакутаў я ля Галаадскіх гор?

Ці знайду я панацэю там, ля Галаадскіх гор?»

Крук пракрумкаў: «Nevermore!»



«О вястун, - я ўсклікнуў, - птушка проста ты ці д'яблаў служка!

Дзеля Бога, што справуе існым ад зямлі да зор,

Адкажы душы гаротнай, ці ўзляціць яна ў зіхотны

Райскі сад да бессмяротнай, што завецца там Лінор?

Да святой, якой анёлы кажуць там цяпер «Лінор»?

Крук пракрумкаў: «Nevermore!»



«Хай жа гэта слова стане знакам нашага расстання! -

Крыкнуў я. - Туды вяртайся, скуль прынёс цябе віхор!

І не ўздумай неўзаметку скінуць мне пяро, як сведку

Злой хлусні сваіх адведкаў, і не трэба так ва ўпор

Мне ў душу глядзець, і з бюста прэч нясі свой чорны ўбор!»

Крук пракрумкаў: «Nevermore!»



З той пары крумкач закляты, з бюста бледнага Палады

Не злятаючы ніколі, прымасціўся насупор,

Ён вачыма патарочы, соннымі, за мною сочыць

І пад лямпай цень свой змрочны, на падлозе, распасцёр,

І душой я з таго ценю нізашто цяпер да зор

Не ўзлячу, о nevermore!

Пераклад: Алег Мінкін

.
БЕЗ ЖЕНЩИН

Как хорошо без женщины, без фраз,
Без горьких слов и сладких поцелуев,
Без этих милых слишком честных глаз,
Которые вам лгут и вас ещё ревнуют!

Как хорошо без театральных сцен,
Без длинных «благородных» объяснений,
Без этих истерических измен,
Без этих запоздалых сожалений.

И как смешна нелепая игра,
Где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен,
Когда партнёры ваши — шулера,
А выход из игры уж невозможен!

Как хорошо с приятелем вдвоём
Сидеть и пить простой шотландский виски
И, улыбаясь, вспоминать о том,
Что с этой дамой вы когда-то были близки.

Как хорошо проснуться одному
В своём весёлом холостяцком «флете»
И знать, что вам не нужно никому
«Давать отчёты» — никому на свете!

А чтобы «проигрыш» немного отыграть,
С её подругою затеять флирт невинный
И как-нибудь уж там «застраховать»
Простое самолюбие мужчины.

(Александр Вертинский, 1940)

В. Лазарев, Прощание славянки

Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыхание,
А вдали уже дышит гроза.

Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовет нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости - прощай, прости - прощай...

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.

Летят, летят года,
Уходят во мглу поезда,
А в них - солдаты.
И в небе темном
Горит солдатская звезда.

А в них - солдаты.
И в небе темном
Горит солдатская звезда.

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости - прощай, прости - прощай...

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.

Лес да степь, да в степи полустанки.
Свет вечерней и новой зари -
Не забудь же прощанье Славянки,
Сокровенно в душе повтори!

Нет, не будет душа безучастна -
Справедливости светят огни...
За любовь, за великое братство
Отдавали мы жизни свои.

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости - прощай, прости - прощай

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.

Летят, летят года,
А песня - ты с нами всегда:
Тебя мы помним,
И в небе темном
Горит солдатская звезда.

Тебя мы помним,
И в небе темном
Горит солдатская звезда.

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Не все из нас придут назад.

Влодимер Маяковской

Я СЧАСТЛИВ!


Граждане,
у меня
огромная радость.
Разулыбьте
сочувственные лица.
Мне
обязательно
поделиться надо,
стихами
хотя бы
поделиться,
Я
сегодня
дышу как слон,
походка
моя
легка,
и ночь
пронеслась,
как чудесный сон,
без единого
кашля и плевка.
Неизмеримо
выросли
удовольствий дозы.
Дни осени -
баней воняют,
а мне
цветут,
извините,-
розы,
и я их,
представьте,
обоняю.
И мысли
и рифмы
покрасивели
и особенные,
аж вытаращит
глаза
редактор.
Стал вынослив
иработоспособен,
как лошадь
или даже -
трактор.
Бюджет
и желудок
абсолютно превосходен,
укреплен
и приведен в равновесие.
Стопроцентная
экономия
на основном расходе -
и поздоровел
и прибавил в весе я.
Как будто
на язык
за кусом кус
кладут
воздушнейшие торта -
такой
установился
феерический вкус
в благоуханных
апартаментах
рта.
Голова
снаружи
всегдачиста,
а теперь
чиста и изнутри.
В день
придумывает
не меньше листа,
хоть Толстому
ноздрю утри.
Женщины
окружили,
платья испестря,
все
спрашивают
имя и отчество,
я стал
определенный
весельчак и остряк -
ну просто -
душа общества.
Я
порозовел
и пополнел в лице,
забыл
и гриппы
икровать.
Граждане,
вас
интересует рецепт?
Открыть?
или...
не открывать?
Граждане,
вы
утомились отжданья,
готовы
корить и крыть.
Не волнуйтесь,
сообщаю:
граждане -
я
сегодня -
бросил курить.

Freude, schöner Götterfunken,
Tochter aus Elysium!
Wir betreten feuertrunken,
Himmlische, Dein Heiligtum.
Deine Zauber binden wieder,
Was die Mode streng geteilt,
Alle Menschen werden Brüder,
Wo Dein sanfter Flügel weilt.

Seid umschlungen, Millionen!
Diesen Kuß der ganzen Welt!
Brüder, überm Sternenzelt
Muß ein lieber Vater wohnen!

Wem der große Wurf gelungen,
Eines Freundes Freund zu sein,
Wer ein holdes Weib errungen,
Mische seinen Jubel ein!
Ja, wer auch nur eine Seele
Sein nennt auf dem Erdenrund!
Und wer's nie gekonnt, der stehle
Weinend sich aus diesem Bund!

Was den großen Ring bewohnet,
Huldige der Sympathie!
Zu den Sternen leitet sie,
Wo der Unbekannte thronet.

Freude trinken alle Wesen
An den Brüsten der Natur;
Alle Guten, alle Bösen
Folgen ihrer Rosenspur.
Küsse gab sie uns und Reben,
Einen Freund, geprüft im Tod;
Wollust ward dem Wurm gegeben,
Und der Cherub steht vor Gott.

Ihr stürzt nieder, Millionen?
Ahnest du den Schöpfer, Welt?
Such' ihn überm Sternenzelt!
Über Sternen muß er wohnen.

Freude heißt die starke Feder
In der ewigen Natur.
Freude, Freude treibt die Räder
In der Großen Weltenuhr.
Blumen lockt sie aus den Keimen,
Sonnen aus dem Firmament,
Sphären rollt sie in den Räumen,
Die des Sehers Rohr nicht kennt.

Froh, wie seine Sonnen fliegen
Durch des Himmels prächt'gen Plan,
Laufet, Brüder, eure Bahn,
Freudig, wie ein Held zum Siegen.

Aus der Wahrheit Feuerspiegel
Lächelt sie den Forscher an.
Zu der Tugend steilem Hügel
Leitet sie des Dulders Bahn.
Auf des Glaubens Sonnenberge
Sieht man ihre Fahnen wehn,
Durch den Riß gesprengter Särge
Sie im Chor der Engel stehn.

Duldet mutig, Millionen!
Duldet für die beßre Welt!
Droben überm Sternzelt
Wird ein großer Gott belohnen.

Göttern kann man nicht vergelten;
Schön ist's, ihnen gleich zu sein.
Gram und Armut soll sich melden,
Mit den Frohen sich erfreun.
Groll und Rache sei vergessen,
Unserm Todfeind sei verziehn,
Keine Tränen soll ihn pressen,
Keine Reue nage ihn.

Unser Schuldbuch sei vernichtet!
Ausgesöhnt die ganze Welt!
Brüder, überm Sternenzelt
Richtet Gott, wie wir gerichtet.

Freude sprudelt in Pokalen,
In der Traube goldnem Blut
Trinken Sanftmut Kannibalen,
Die Verzweiflung Heldenmut--
Brüder, fliegt von euren Sitzen,
Wenn der volle Römer kreist,
Laßt den Schaum zum Himmel spritzen:
Dieses Glas dem guten Geist.

Den der Sterne Wirbel loben,
Den des Seraphs Hymne preist,
Dieses Glas dem guten Geist
Überm Sternenzelt dort oben!

Festen Mut in schwerem Leiden,
Hilfe, wo die Unschuld weint,
Ewigkeit geschwornen Eiden,
Wahrheit gegen Freund und Feind,
Männerstolz vor Königsthronen, --
Brüder, gält' es Gut und Blut--
Dem Verdienste seine Kronen,
Untergang der Lügenbrut!

Schließt den heil'gen Zirkel dichter,
Schwört bei diesem goldnen Wein:
Dem Gelübde treu zu sein,
Schwört es bei dem Sternenrichter!

Rettung von Tyrannenketten,
Großmut auch dem Bösewicht,
Hoffnung auf den Sterbebetten,
Gnade auf dem Hochgericht!
Auch die Toten sollen leben!
Brüder, trinkt und stimmet ein,
Allen Sündern soll vergeben,
Und die Hölle nicht mehr sein.

Eine heitre Abschiedsstunde!
Süßen Schlaf im Leichentuch!
Brüder, einen sanften Spruch
Aus des Totenrichters Mund.

Friedrich Schiller

Шахнаме. Слово в похвалу разума

Пришла пора,чтоб истинный мудрец
О разуме поведал наконец.
Яви нам слово, восхваляя разум,
И поучай людей своим рассказом.
Из всех даров, что разума ценней?
Хвала ему-всех добрых дел сильней,
Венец, краса всего живого- разум,
Признай, что бытия основа-разум.
Он твой вожатый, он- в людских сердцах,
Он с нами на земле и в небесах,
От разума - печаль и наслажденье,
От разума -величье и паденье.
Для человека с чистою душой
Без разума нет радости земной.
Ты мудреца слыхал ли изреченье?
Сказал он правдолюбцам в поученье:
" Расскается в своих деяниях тот,
Кто, неподумав, действовать начнет.
В глазах разумных- дураком он станет,
Для самых близких- чужаком он станет".
Друг разума -в почете в двух мирах,
Враг разума -терзается в цепях.
Глаза твоей души- твой светлый разум,
А мир объять ты можеш только глазом.
Был первым в мире создан разум наш,
Он -страж души, трех стражей верных страж,
Те трое суть язык, глаза и уши:
Чрез них добро и зло вкушают души.
Кто в силах разуму воздать почет?
Воздам почет,но кто меня поймет?
Не спрашивай о первых днях творенья
До нашего стобою появленья,
Но, созданный всевышним в некий миг,
Ты явное и тайное постиг.
Иди же вслед за разумом с любовью,
Разумное не подвергай злословью.
К словам разумных ты ищи пути,
Весь мир пройди, чтоб знанье обрести,
О том что ты услышал, всем поведай,
С упорством корни знания исследуй
Лишь ветви изучив на древе слов,
Дойти ты не сумеешь до основ
Нести добро людям!!!!!!

הבה נגילה
הבה נגילה
הבה נגילה ונשמחה
הבה נגילה
הבה נגילה
הבה נגילה ונשמחה
הבה נרננה
הבה נרננה
הבה נרננה ונשמחה
הבה נרננה
הבה נרננה
הבה נרננה ונשמחה
!עורו, עורו אחים
עורו אחים בלב שמח
עורו אחים בלב שמח
עורו אחים בלב שמח
עורו אחים בלב שמח
!עורו אחים, עורו אחים
בלב שמח

                    Oh, a rare old wine ye brewed for me
                    Flagons of bespair
                    A deep deep drink of this wine of life
                    Flagons of despair.

                      Dream of riot and blood and screams
                      The rolling white eyes of dying men
                      The terrible heedless courage of babes


                О старое терпкое вино, ты выдержано для меня
                В кувшинах отчаянья.
                Много-много глотков этого вина жизни
                В кувшинах отчаянья.

                     Во сне - смута, кровь, крики,
                     Умирающие люди, белки их закатившихся глаз,
                     Ужасающая безрассудная храбрость детей.

Es braust ein Ruf wie Donnerhall,
wie Schwertgeklirr und Wogenprall:
Zum Rhein, zum Rhein, zum deutschen Rhein,
wer will des Stromes Hüter sein?

Lieb' Vaterland, magst ruhig sein,
lieb' Vaterland, magst ruhig sein,
fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein!
Fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein!

Durch Hunderttausend zuckt es schnell,
und aller Augen blitzen hell;
der Deutsche bieder, fromm und stark,
beschützt die heil'ge Landesmark.

Er blickt hinauf in Himmelsau'n,
wo Heldenväter niederschau'n,
und schwört mit stolzer Kampfeslust:
Du Rhein bleibst deutsch wie meine Brust!

Solang ein Tropfen Blut noch glüht,
noch eine Faust den Degen zieht,
und noch ein Arm die Büchse spannt,
betritt kein Feind hier deinen Strand!

Der Schwur erschallt, die Woge rinnt
die Fahnen flattern hoch im Wind:
Am Rhein, am Rhein, am deutschen Rhein
wir alle wollen Hüter sein.

http://berkovich-zametki.com/2007/Zametki/Nomer3/Levin1.htm

TRZECH BUDRYSOW

ballada litewska

Stary Budrys trzech synów, tęgich jak sam Litwinów,

Na dziedziniec przyzywa i rzecze:

"Wyprowadźcie rumaki i narządźcie kulbaki,

A wyostrzcie i groty, i miecze.

"Bo mówiono mi w Wilnie, że otrąbią niemylnie

Trzy wyprawy na świata trzy strony:

Olgierd ruskie posady, Skirgiełł Lachy sąsiady,

A ksiądz Kiejstut napadnie Teutony.

"Wyście krzepcy i zdrowi, jedźcie służyć krajowi,

Niech litewskie prowadzą was bogi,

Tego roku nie jadę, lecz jadącym dam radę,

Trzej jesteście i macie trzy drogi.

"Jeden z waszych biec musi za Olgierdem ku Rusi,

Ponad Ilmen, pod mur Nowogrodu;

Tam sobole ogony i srebrzyste zasłony,

I u kupców tam dziengi jak lodu.

"Niech zaciągnie się drugi w księdza Kiejstuta cugi,

Niechaj tępi Krzyżaki psubraty;

Tam bursztynów jak piasku, sukna cudnego blasku

I kapłańskie w brylantach ornaty.

"Za Skirgiełłem niech trzeci poza Niemen przeleci,

Nędzne znajdzie tam sprzęty domowe,

Ale za to wybierze dobre szable, puklerze,

I mnie stamtąd przywiezie synowę.

"Bo nad wszystkich ziem branki milsze Laszki kochankl,

Wesolutkie jak młode koteczki,

Lice bielsze od mleka, z czarną rysą powieka,

Oczy błyszczą się jak dwie gwiazdeczki.

"Stamtąd ja przed półwiekem, gdym był młodym człowiekiem,

Laszkę sobie przywiozłem za żonę;

A choć ona już w grobie, jeszcze dotąd ją sobie

Przypominam, gdy spójrzę w tą stronę".

Taką dawszy przestrogę, błogosławił na drogę;

Oni wsiedli, broń wzięli, pobiegli.

Idzie jesień i zima, synów nié ma i nié ma,

Budrys myślał, że w boju polegli.

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,

A pod burką wielkiego cóś chowa.

"Ej, to kubeł, w tym kuble nowogrodskie są ruble?"

– "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,

A pod burką wielkiego cóś chowa.

"Pewnie z Niemiec, mój synu, wieziesz kubeł bursztynu?"

– "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi jedzie mąż trzeci,

Burka pełna, zdobyczy tam wiele.

Lecz nim zdobycz pokazał, stary Budrys już kazał

Prosić gości na trzecie wesele.

Утро в Вильнюсе

Как выспал ты меня!
Тянусь меж простынями
В истоме сладостной,
Стремясь,
Опутаться руками
Твоими вновь,
И пить твою любовь,
Твердея грудь сосками...

(Шалиман, июнь 2013)

Цитата: Dy_što_ty_havoryš от октября  2, 2013, 15:20
http://berkovich-zametki.com/2007/Zametki/Nomer3/Levin1.htm

TRZECH BUDRYSOW

ballada litewska

Stary Budrys trzech synów, tęgich jak sam Litwinów,
Na dziedziniec przyzywa i rzecze:
"Wyprowadźcie rumaki i narządźcie kulbaki,
A wyostrzcie i groty, i miecze.

"Bo mówiono mi w Wilnie, że otrąbią niemylnie
Trzy wyprawy na świata trzy strony:
Olgierd ruskie posady, Skirgiełł Lachy sąsiady,
A ksiądz Kiejstut napadnie Teutony.

"Wyście krzepcy i zdrowi, jedźcie służyć krajowi,
Niech litewskie prowadzą was bogi,
Tego roku nie jadę, lecz jadącym dam radę,
Trzej jesteście i macie trzy drogi.

"Jeden z waszych biec musi za Olgierdem ku Rusi,
Ponad Ilmen, pod mur Nowogrodu;
Tam sobole ogony i srebrzyste zasłony,
I u kupców tam dziengi jak lodu.

"Niech zaciągnie się drugi w księdza Kiejstuta cugi,
Niechaj tępi Krzyżaki psubraty;
Tam bursztynów jak piasku, sukna cudnego blasku
I kapłańskie w brylantach ornaty.

"Za Skirgiełłem niech trzeci poza Niemen przeleci,
Nędzne znajdzie tam sprzęty domowe,
Ale za to wybierze dobre szable, puklerze,
I mnie stamtąd przywiezie synowę.

"Bo nad wszystkich ziem branki milsze Laszki kochankl,
Wesolutkie jak młode koteczki,
Lice bielsze od mleka, z czarną rysą powieka,
Oczy błyszczą się jak dwie gwiazdeczki.

"Stamtąd ja przed półwiekem, gdym był młodym człowiekiem,
Laszkę sobie przywiozłem za żonę;
A choć ona już w grobie, jeszcze dotąd ją sobie
Przypominam, gdy spojrzę w tą stronę".

Taką dawszy przestrogę, błogosławił na drogę;
Oni wsiedli, broń wzięli, pobiegli.
Idzie jesień i zima, synów nié ma i nié ma,
Budrys myślał, że w boju polegli.

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,
A pod burką wielkiego coś chowa.
"Ej, to kubeł, w tym kuble nowogrodzkie są ruble?"
– "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,
A pod burką wielkiego coś chowa.
"Pewnie z Niemiec, mój synu, wieziesz kubeł bursztynu?"
– "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi jedzie mąż trzeci,
Burka pełna, zdobyczy tam wiele.
Lecz nim zdobycz pokazał, stary Budrys już kazał
Prosić gości na trzecie wesele.

одна из самых известных баллад Адама Мицкевича 

Цитата: Шалиман от октября  2, 2013, 21:48
И пить твою любовь,
Твердея грудь сосками...

Вот поистине шедевр!  Просто в учебник просится — как пример стилистической ошибки. 

Jestem cała w twoich rękach

Twoje dłonie takie czułe,
sufit zmierzchem już zasnuty,
naszych palców zgrany duet,
w kąt ciśnięte nasze buty
i na krześle ma sukienka.
Jestem cała w twoich rękach.

Ściany białe i chropawe,
na nich cień nasz uskrzydlony,
nasze usta tak ciekawe,
pomieszane świata strony
i oddechów też piosenka.
Jestem cała w twoich rękach.

Urywane krótkie zdania,
w krwi znajomy tętent koni,
wreszcie cisza się rozdzwania,
cisza, która srebrem dzwoni.
W łuk zmieniona i napięta
jestem cała w twoich rękach.

Zielny zapach naszej skóry,
zapomniane wszystkie słowa,
pod powieką światła wióry
i tak miodnie ciąży głowa.
W zachwyceniu niby święta
jestem cała w twoich rękach.

Nie widzimy naszych twarzy,
nocy spadła już zasłona,
tyle jeszcze nam się zdarzy,
a na razie, tak znużona
i tak pięknie wypoczęta
jestem cała w twoich rękach.

(I. Iredyński)
Z filmu ,,Anatomia miłośći" (1972)

Цитата: Штудент от октября  1, 2013, 21:10

Spoiler ⇓⇓⇓

Не помню, ставил или нет...

Цитата: Lugat от октября  3, 2013, 09:17
Jestem cała w twoich rękach

Twoje dłonie takie czułe,
sufit zmierzchem już zasnuty,
naszych palców zgrany duet,
w kąt ciśnięte nasze buty
i na krześle ma sukienka.
Jestem cała w twoich rękach.

Ściany białe i chropawe,
na nich cień nasz uskrzydlony,
nasze usta tak ciekawe,
pomieszane świata strony
i oddechów też piosenka.
Jestem cała w twoich rękach.

Urywane krótkie zdania,
w krwi znajomy tętent koni,
wreszcie cisza się rozdzwania,
cisza, która srebrem dzwoni.
W łuk zmieniona i napięta
jestem cała w twoich rękach.

Zielny zapach naszej skóry,
zapomniane wszystkie słowa,
pod powieką światła wióry
i tak miodnie ciąży głowa.
W zachwyceniu niby święta
jestem cała w twoich rękach.

Nie widzimy naszych twarzy,
nocy spadła już zasłona,
tyle jeszcze nam się zdarzy,
a na razie, tak znużona
i tak pięknie wypoczęta
jestem cała w twoich rękach.

(I. Iredyński)
Z filmu ,,Anatomia miłośći" (1972)

Nie znałam tego. Iredyński zawsze kojarzył mi się z prozą. takiego go znam. Chyba powinnam się zawstydzić. 

Цитата: Pinia от октября  3, 2013, 10:17
Nie znałam tego. Iredyński zawsze kojarzył mi się z prozą. takiego go znam. Chyba powinnam się zawstydzić. 

Tam, gdzie znalazłem, tak i napisano:

ЦитироватьMuzyka: Alina Piechowska
Słowa: Ireneusz Iredyński

Ja też przedtem myślałem, że autorem piosenki jest kobieta... 

Цитата: Lugat от октября  3, 2013, 10:33

Цитата: Pinia от октября  3, 2013, 10:17
Nie znałam tego. Iredyński zawsze kojarzył mi się z prozą. takiego go znam. Chyba powinnam się zawstydzić. 

Tam, gdzie znalazłem, tak i napisano:

ЦитироватьMuzyka: Alina Piechowska
Słowa: Ireneusz Iredyński

Ja też przedtem myślałem, że autorem piosenki jest kobieta... 

Dzięki, Aleksandrze. Rzeczywiście Iredyński był również poetą. Przejrzałam Internet. Ciekawy życiorys. Ja go znałam tylko z  jego twórczości epickiej. 

Михаил Лермонотов

Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь,
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.

Ludwik Jerzy Kern


Płynął strumyk przez zielony las,
A przy brzegu leżał stokilowy głaz.
Płynął strumyk. Minął jakiś czas,
Stokilowy głaz zaginął,
Strumyk płynie tak jak płynął.

Cicha woda brzegi rwie,
Nie wiesz nawet jak i gdzie.
Nie zdążysz nawet zabezpieczyć się,
Bo nie zna nikt metody,
By się ustrzec cichej wody.
Cicha woda brzegi rwie,
Nie wiesz nawet jak i gdzie,
Ma rację, że tak powiem, to przysłowie:
Cicha woda brzegi rwie.

Szła dziewczyna przez zielony las
Popatrzyła na mnie tylko jeden raz.
Popatrzyła. Minął jakiś czas,
Lecz widocznie jej uroda
Była jak ta cicha woda.

Cicha woda brzegi rwie,
Nie wiesz nawet jak i gdzie.
Nie zdążysz nawet zabezpieczyć się,
Bo nie zna nikt metody,
By się ustrzec cichej wody.
Cicha woda brzegi rwie,
Nie wiesz nawet jak i gdzie,
Ma rację, że tak powiem, to przysłowie:
Cicha woda brzegi rwie.

Płynie strumyk przez zielony las,
Skończył się już dla mnie kawalerski czas.
Dzisiaj tylko czasem - proszę was -
Jeśli żonka mnie nie słyszy,
Śpiewam sobie jak najciszej.

Cicha woda brzegi rwie,
Nie wiesz nawet jak i gdzie.
Nie zdążysz nawet zabezpieczyć się,
Bo nie zna nikt metody,
By się ustrzec cichej wody.
Cicha woda brzegi rwie,
Nie wiesz nawet jak i gdzie,
Ma rację, że tak powiem, to przysłowie:
Cicha woda brzegi rwie.

12.03.2012, 15:16
ВЫБОР

Умейте жизнь воспринимать без грима.
Увидев суть в поступках, не в словах.
Разборчивость всегда необходима.
Особенно - разборчивость в друзьях.

Друзей находят не за миской каши,
Не на пиру,не на стаканном дне.
Советчик - разум...Осторожность ваша,
Я думаю,оправдана вполне.

Умейте говорить,умейте слушать,
Внимая сердцу,меньше,чем уму.
А если кто упорно лезет в душу,
Узнайте - для чего? ...и почему?

И не надейтесь на судьбу-гадалку.
Приобретают друга не на день...
Не забывайте,что кривая палка
Прямую не отбрасывает тень.

Умар Яричев