Лингвофорум

Моя так и недописанная пока новелка.
__________________________________


Ongel Pill
(bedann «De land af min kildheid» be Paul van Burren)

-I-

   Ongeloe Pill aer maal nieder, mollig, med lijdla laaftig moustaar som be Chaplin onder muttelijk on alvid roode noos, med fijne glaes om his houv on greue saedliga ogen. Ongeloe Pill aer man af aent Marta. Ongeloe Pill gefoelt kaette on maensk. Ongeloe Pill gefoelt dutch meer on mobeen, hin gefoelt et meer als kaette on maensk behens, ma dit aer de troud theme on vie spracken inte dit.
   - Je vil haven gefolg, - het sagt aentoe Marta, - je vil haven gefolg dat ig skaal stroue  raettengift aan boutel.
   Dit antoe Marta sagt ae boutel med dutch abt davag aer gelaagende i svalderie alvid. Ma antoe sagt dit aantot be nooth, hoen ingemaal vil aanstrouen somt raettengift realliga, javist. Hoen ja opflust oen glasset af boutel foer oen vaterlijnmaster venn hin komt na vermaaken eon vaterkraan, foer oen postvagt venn hin bringt oen brev a frou Perkesson, foer heer Pedl, ven hin komt na heden ae stedegeld on foer hoenzilf venn haat oen zvaem. On zvaemmen bijn kommende na aentoe Marta inge soveer zeld, bedat dahou hoen bestodd dat haat ae veelmeer diene neura. Het ongel Pill haat aentes neura sofiel diene gemakt, hin maett dit med staetnis tiedem tvenzeenonsoef jaar on hin haat dit gefolg klaerom. De zvaem komt na aentoe betied af everding ongelse mistaap alst.
   - Vinard Moelsk! - het klaagt den aent. Bedat af hoen hoest aen ongel sofiel officiël it klaerhed sofort dat de zvaem komt na aentoe nou. - Vinard Moelsk, beklaeren mig davag je has min lijdla panne gemakt?! Min God! de zvaem komt nagte mig nou!
   - Vinard Moelsk! - het afsagt den aent be voos som a korv on be af dit niet eenem ongel Pill ma soals mig foellen kaldeskuud. - Venn aer min garne? Ig forsook et om sessel, neer brenn, tve minuten gebaekt. Vag je maett et, foer God?! Oh, de zvaem komt nagte mig nou!
   Vofals haet ongel «Pill»? Ja, ig kon beklaeren. Den ongeloe aer kildenart. Hin  art deze sam lijdla jungels som het mig ben. Ig nu inte of odra jungels fretten aen ongel Pill; ja, dee fretten, zienopt. Ma venn en angine legt mig aan bett ig frett inte daem op tot. Ongel Pill aer veel goedlig man on veel goud lekar. Hin aer inge baar goedlig, hin aer absolut vedskildelig goedlig. On benna sagen dat ig nouss his vedskildelighet hvildem. Davenn ben ja hoelsig ig kon dreen hom aas ig vool, on venn ben kraenge daem meer als meer ongel aer onder min magt op tot. Onder minden on den af aentoe Marta.
   - Vinard Moelsk! - ig hoer aen aentes Martas skuudende voos. - Jovan haat fieber! Oh min God! de zvaem komt nagte mig! Ja maaken somding, janou!
   Ongeloe streut ou mediketshaap daver hin laagt variga glassestucken infulde pille on lijdla bogte infulde pulvern. Het havende geomtaecken ae salmiak hin zittestaapt na aentoe Marta on rouckt ae flakoon na aentes noos.
   Aentoe erflust jedann fallend aan ertruss. Hoen antstott aen essigebroett duftende glassestuck on klaagt:
   - Je ja sneer mig, Vinard Moelsk! Vagfoer je rouck det fock na min noos?! Min God! det hier, het vin det faamlost man ig leu tvenzeenonsoef jaar! Tvenzeenonsoef jaar ig lidd suck sneeringa! Hin ja aantot laegt minne neura!
   - Ma min haart, - het stamt de «faamlost man», - jenzelf ja biete...
   - Het mig biete?! - aent antagt till booden af skeel. - Het mig biete abt je rouck det fock na min noos?! Aar je in hoelsige viesensaft, heer Moelsk? Ig biete dat je ommiddelig begang att artning ae kild. Hin haat fieber.
   - Ja... - het neckt ongel. - Antskuldig, Marta, ig har jeg gebegrijpte inge rigtliga zienopt.
   - Zienopt, - het afsagt aent be ijsleeke voos, overziende hoer man fra beena till houv be vurenlig lugen. - 'T geet aas je besoogte ae svalderie oungen. Min God! de zvaem komt nagte mig nou! Det man krout mig, krout!
   Hoen virdevelt tragoediske. Ig gefoelt det moment overhoudliga. Davenn ig zie  dahou aent tragoediske baeckverpende ae houv virdevelt, on hoer kolossal moem  sving gegist onder haarleek koft, ig alvid verbeeld hoer i staet af antique grekiske godin Hera. Vofals het Hera precis? Ig nu inte, niet frag mig. Omzien, ongel Pill haat inte som licket af Zeus, on meer overals, ma ig veel gefoel ae naam Hera on ig overfoell aen aelde dicke boelve bock be naam «Denna Mythen af Antique Grecie», davag stodd in ongels bockenlaager att his kabinett . Det bock aanst behaend af gegist mig zeer zeld on ig hed tra nooth af et, ma dere eer zous geneigen fraemmen!
   Sodit foer oen vee ongel sett ae flakoon infulde salmiak op told neer aent on eelt na mig. His mollig varmen falme liegt mildsam op min skold. His oder hand vervoult min handerutt voenliga. Hin dovt foer minute. Det minute aer gelijk foer mig veel zou. Ongeles goud helm med muttelijk noos blivt aanmaerklig on agtig, erloost on unvoenlig serioos foer det koertlig zijt.
   - Nee, nee, - het afsagt ongel genaarden, - je so se gist absolut junde, kild aer veel op tot.
   Aentoe taakt ae haend af helm on lugt aen ongel trouenlost.
   - Ja voo... - het afsagt hoen aften schoun. - Voo vervoul je ae kildes stere be hoote haend? Je ja behaend ae koppa af kaffee. Of je dinste je kon foellen somsta nou aften hoote kaffee?
   - Ig suur jeg, Marta... - het begint ongel, ma aentoe deniegt hom tillsagen.
   - Oh min God! - het klaagt hoen on hoer haend eer beredd na steen op demzilf toudlige staet att helm. - On det man hoest art!
   - Ig suur, loevloe... - het taakt ongel op te dafooren maakend aen fatal error be riegenlig maal.
   - Ben inge loevloe! - het afsagt aentoe hlodem opraegtestaetten hoogemoudliga. - Ig fiel maalen biete jeg te hoesen inte mig be det jen feulen jovanlig voerd. Ben inte birkebeenerin in en roode romp davig troumb schperkle eenem, fra moergen till nighet.
   Zien abt aentoe haat hoerzilf eugen stereotypen. Ze hoen opstaetten foer min ogen in vustaet af grekiske godin be gevagte moment, daemzou hoen hoerende ae «loevloe» zo zilf in staet af birkebeenerin in en roode romp, med kraeftiga geharde haend, davig buckerstaettende over looge taas infulde ferkes blaad, smeer on plecke troumb ae toubels.
   Gefoel je schperkle? Ig overfoell dem kriesigbaar, till svige troud in boug on skuudning a haend. Ben faerdig te essen dem bedagen on benigte gebraat med kartoffelskneelen, soveer smelliga on soveer saftefuld! Be so af dit den aentes stereotype ziemde inte mig somsta schreck fuglig on ugle, absolut, de het. Damout, de  fraem so bliskam gemalde af aent hebb somt gebint ou realitaet!.. Ma aent heit schperkle. Be hoer voerder det faed on kvoor housmanes esding foett inte foer kilden mag absolut. Aentoe gaert te opsooten mig af sootlig mannapudding, riespudding, gezounde gestoomde koel med koft kartoffel, extremaal gezounde bestemkoft makrele on liever gemakt in moelk. Schperkle, mayonnaise, kneelen, maisbrei, ploeste, ooliekoeken on smagste zoucke — els sagen, als dat kild vael essen, als dat geviederraate foer  diene kilden mag. Eften bankette med kraem fra Tielbert Besse of doudde-goudden fra Perke Halsman, eften dee're ungezounde bedat verfallen ae zaenne on sleg aanflussen op hoeren.
   - Veel, veel, - het haebt ongeloe Pill froeideliga on zienopt damt zilf gedink be houndert maal foer «loevloe» het beende geflugte af tounge. - Ig ga till oen thermometer nou.
   - Ja, man must zien det lekar! - het klaagt aent ironiske. - Hin komt na overzien ae kild on ja sorg inte te omtaaken oen thermometer! Hin vil geen foor on baeck on de kild vil liegen i fieber on loeiden.
   - Du, du, min naelloe, - het rooft hoen ou mig. Hoen streut ou mig i svounge af loebe, hoen overhand mig on ling be munde till min skold.
   - Meester God! - hoen klaagt loeideliga. - De kild aer brandende heel!
   Ongel baekt over minute on sett ae thermometer aan onder mig.
   - T'is veel eenem aanbijden jeg be gast, Vinard Moelsk. - Het graegt aentoe riebende sorgenbaar minne footen davag eer ijslig be hoer aanziegt.

-II-

   Ig veel loeb te promeneeren vin ongel Pill. Vie hoesen dit «te aafen». Ma datte blittern fallen zeer zeld, on ig promeneer vin aentoe Marta meer often.
   It dijt te sagen dat vogang vin hoer heven mig ae lijd af hoegeligheid zou bedat onser vaeg alvid liegt over Hoelensgade na unlerde Munkeplaas. On dere att oen aecken af plaas beven flosterie a frou Hivaldson on oen postamt het gemung de lijd mutlig kaffeerie a Tielbert Besse.  Davenn vie oofen ae tur de veile af zoele loegt haapt ons verblouvende be aromate af koertste gemulde kaffee, vanille bankette, cinnamoon vaeffels on koeken davag blaendt med duften af oen broett kaes, zephyr on somsta els gistende, onderplaagende, sviglig. Dere over onser houven en klijk zorl on kloud af stem blivt hunden ons on sveev att froste loegt solang de tur aer oft. Tielbert Besse se biegt foer aent att his kelle daveer hinzelf alvid hegt ae maakning ae bankette, hin  blikt foer mig on nekt ou lijdla tolderie sieghende dat en ungestedde told vil se finden foer ons.
   Aentoe nieven ord ae blaaken kaffee foer mig. Nie moessen, smugning on delde helfen inte mig te antfolgen hoer dat blaaken kaffee aer inte skadlig foer min mag op tot. Ha blaaken kaffe gelieben a heele haart aften dat in een visitet na Tielbert Besse ig zo, att naeren told, oen strene meester i perfekte greue kolbert on sneeveese sarf att hals. Hin drenk ae smougende blaaken kaffee soveer ligte on eften frivool, be   unsleune skloemmen, onderessende dem be broette kaes on drocke koeken, med soveer oofenlige hoegeligheid dat t'var klaer: blaaken kaffee aer drenk af goden.
   Ma aent aer ungemoeslig. Als davag aer gebedolde foer mig aer ensom skloemmen a vees kaffee, be vag ig ondedrink ae bevounderlige, ma lijdla zou, bankette med kaesleek kraem. Aentoe Marta drink ae kop, ma meer groot, af sam veese kaffee (blaaken kaffee aer skadlig foer hoer huud) on est paar drocke koeken «Krommelbu». Oen bogt sam koeken, lijdla, silberlig, med oen meester i kolossale moustaar gemalde om en papierleek band, in oen lijdla roode haett med oen franne, het taakt hoen hoom, foer ongel Pill, davig veel gefoelt det koeken zou.
   - Sla haat et onser lekar foer smuul, - hoen sagt sam sats alvid. - Hin haat inge soveer fiel freu in his leven.
   Ig aanziegt foer aent op tot, dameer ig nu dat de grooter daele af det koeken vil been minden.
   Geeng oud kaffeerie vie se vaarden ou torg att Villemsgade, ma feerter paart af onser vogang aer inte interessant foer mig alst. Det paart vil konteen a frouesmoderiën, vulning ae neue stroumpen i lijdla skoep a frou Limmel, praatning vin frou Blaakenberg a mutterie on overziening ae vendhoft a bijouterie.
   En oder toun aer med ongel Pill!
   Vie daaten be friske staap ou Hosbu.
   Ze je nieven bent i Nannem on ze je beenende i Nannem ingemaal gaan be engen gaden att Hosbu, somaal je nieven begrijpen det vengening davag komt nag de min skeel vid absag det naam.
   Bevoor alst vie geen na oen «Setterhound». De «Setterhound» aer en skoep foer faengers att Pennekestree, ze je nust inte. Dere ongel foorgeet te drinken ae glasset a dutch vin heer Verner on afhaven ae laaste nues ab foelge af his nuen faengers, solang ig overzie flannen, knieden, groote laaren, slinge on odra saenna foer egta maen.
   Geeng oud «Setterhound» vie se vaarden ou Flostenallee on kommen na konditorie a frou Foedl. Hier vie drinken, ig dou tee med Aesdalles veesbrood, ongel  deet glie on praaten ab geholde a fangershounde, overstaet a variga modelen a riffels on ab laaste stadtliga viederkaempen be skie daver ongel haat eften ogsende leut taecken.
   Aften konditorie vie gevarme be drenke alst, freue on schoumliga, geen na trammenperiod. Snee graegt onder onser footen, bluget housen be sijda af gade in min verbeelding eere housta af gigantiske punken on lanteeren, davag lijten alst, eere goude cykloope.
   Aften ingelange vaetning vie opsieden aan aeld graegende tram davag verordinga slagende be vielen faert ons bebei raathous on Saent Peters kathedraal na Veinerplaas. T'is somlijd zijt till Geburen alst, Nannem staet na moeten et langezijt alst. Dere in center af plaas aer en groot ijsholm opgestagt be sijda af den, het rogen figuren a murken beeldgemakt af ijs. Dere stodd feere lijd de schoumlig faerja torg daver maenner shaargeet everzijt.
   Vie taeken oen sleed belei, het se beginn verbreiloost on jol. Tied beroun flugt munge faarning om ijsholm, esning hoote schperkle med kartoffel round, koft on gebraat in bouter, drinking oen hoote hoerbendrenk on praatning munge faarning - foer nooth, dahou leven aer goud...
   T'is troud lijd dat den evend aften vogang vil gevermaarde af foerjaskeerning davag aent vil maaken over ongel Pill onser lange oudbien gratem, his inge omsta nugte lugen gratem, min brucke aer gesneede gratem, min ruck aer svug gratem, min zaenne eere geslegte af doudde-goudden hooplost gratem; ma ben inte dinkende dit nou, ig genuss af leven eenem.
   Vie kommen aan mind eenem venn zien dat maenner aer att plaas aangevoenigt on dann vie se vaarden ou tram beroun fast. Ongel Pill koopt oen lijdla kunnig a doudde-goudden foer mig forsist, on ig fall aan slaap om hard voudleek sofa in graegende vagen, gemuudlig on salig.

-III-

   Ig zeer sleg mem min maam. Eenem roeuk af billig saaf geeng fra hoer haend alvid aer kept i min gedagt. Maam arbeede att oen stéen. Jeals ben geharm hoer gratem, bedat hoen aer afgefaaren venn ig var bien dree jaar. Ig nu inte davem hoen aer afgefaaren. Hou fiel maalen ig taeck op te verfragen aentoe of ongel davem maam var afgefaaren on of hoen vil baecken altied, ma ig sonee ha oen klaer ansvoerd houd. Hvildem aent begann te véinen aften minne fragen.
   - Je ja lieb din maamoe, rigt? - hoen fragt.
   - Ig loeb hoer on nou, - ig ansvoerd. - Zvaar, t'is harminga foer mig dat hoen haat mig forhoud jedans.
   - Ja vag du sag, krounke! - het genaard mig aentoe. - Ja vag du sag! Maam haat inte dig forhoud, hoen loebt dig zeer veel.
   - Ma voo komt inte hoen na mig?
   - Aam, du zis, min krounke, davem din maam affaert dere aer zeer svour zijt... ja... maam hedt te voerken fiel, zeer fiel.
   - On hoen arbeed i staet a vaesterin dere zou?
   - Nee, min haart, nee, hoen arbeed inte i staet a vaenderin dere. Hoen voerk dere att oen postamt, ja. Hoen haat oen veel goud voerk, hoen aer opste postmeester.
   - Of mast, mast opste?
   - Disso, mast opste. Hoer arbeed aer zeer bestandelig. Dafor... dafor hoen folg inte heden ae vakant damaal. Ma hoen vil kommen na dig bestimt.
   Ig mem min daad sleg zou, veelmeer sleger als maam. Ma ig besluut inte fragen, bedat aentoe Marta beginn te neurosheden, ze ig begang ae sprack ab hom on ig skeu dat zvaem komt na hoer.
   Eenmaal in nighetet, venn ig vekte op na vi-vi, ig hoerde aentoe Marta var sprackende laut vin somvig att koekenfaal. Geeng bei ig haelt on lugte aan ligte ooft tur. Aentoe spraekt vin hoer fraendin frou Heldeke.
   - ... on vaere ze hin haat oen nulle foer kild gezant foer Geburen of oen kunnig a svigensaft bevoolt! - ig hoerde aen end a sats. - Ma nee, det smussgeburt vil svaellen gedrenk in asfe! Javist ig skaal haven koept geschenken af daad on maam, sla bevaart God hoer, onser daubesfoo, in gesaent a Paradies...
   Aentoe sluste datom on ig klost ae hoeren na hoeren inte hoer vein on strau na  klozett.
   I moergenet ig fragte onser koekenmaedlen Roodeberta vag aer smussgeburt, ma hoen ansvoerde eenem dat t'is frue foer mig te sagen suck voerd.

-IV-

   Ongel Pill aer kraenk.
   Hin geet be hoom i haarleek socken, in haarleek sarf att hals, in zoele treu, hin hust on hardbaar. Antoe Marta aeng op hom fast alst on de zvaem komt na hoer zeer zeld, in groote fiel Roodeberta gratem, davig eenmaal hold ae roastbeef in herton omsta langezijt, eenmaal brouët aen omsta ligte tee. Aentoe aflugt abgesorgen, hoen deniegt foer ongel geen aan loegt on ja hoenzelf bland ae groogh foer hom. Eften ig hed inte sofiel hoer unstielninga, smoulheid on sorgen dahou fiel ongel hedt. Ig konkludeer afna dit dat of aentoe loebt mig inge soveer veel, of hoen feen, ma realliga loebt aen ongeloe Pill meer als sieght, of — on dit aer slegste maal — ongeles tounen eere slege omgedann. Den ongeles kraeng lovt foer mig inge goud. 'T geet aas ha beeng hoom till Geburen, ved ijsholm on murken, schperkle, konditorie on «Setterhound», ved graegsam tram on doudde-goudden. On zou aent haat fiel ved vogaeng vin mig na kaffeerie on galanterie.
   Ig gemoog kreen deze troude absetninga gratem. Ig ga na ongeles kabinett on verzouck te steegen op his kniën. Ma ongel sving be houv, oudsett mig on sagt dat t'is better foer mig te holdense feerer af hom. His voos aer zeck on fraal, his ogen eere vogte on trube.
   Onser houslekar heer Flessen vin ongel se kloosen i kabinett, dee spracken ab somsta langezijt. Venn de doktor se beklood i foorfaal bevoor att afgeen, hin hefensprakt vin aent on ig hoer ae fijn on somlig voerd «pneumonie».
   Aften doktor aer afgaan, aentoe blivt meer mougen on abgesorgen. Hoen zou se kloosen vin ongel i his kabinett.
   Ig steeg aan onder told i dagenfaal on véin dere. Ig veelvool behoeren att tur af ongeles kabinett davag het geet en sprakning dere, ma ig nu dat behoerning aer ugle on ze ig skaal gehvate att det toun daem ig skaal inte heden somt levenfreuna att nagste veeke.
   Den ongeles «kabinett» aer somals voerdgezagte begrijp. Es aer unlerde faal davenn het aer en aeld loog schrievtold, en middelig sofa, en lijdla mediketshaap, en regaalstaende med boecken att een vaal, een paar stoulen foer besoogers on en lijdla told med borden. Somven es var de gasterie, ma aften ongel var verloft afton klinike on var begangende ae housenpraktik hin need oen personeel kabinett foer betaakning pacinte. Ig mem inte dat pacinte

_________________________
Брошена на полуслове

Сиречь
________________________________

Дядюшка Пиль


- 1 -
   
   Дядюшка Пиль — низенький, пухленький, со смешными чаплинскими уси­ками под толстым и всегда красным носом, с симпатичной плешью на голове и се­рыми грустными глазками. Дядюшка Пиль муж тетушки Марты. Дядюшка Пиль любит кошек и людей. Еще дядюшка Пиль любит датч1, может быть, даже больше любит, чем кошек и людей, но это — грустная тема, мы не будем о ней говорить.
   - Вы дождетесь, - говорит тетушка Марта, - дождетесь, что насыплю я мы­шьяку в бутыль.
   Это тетушка Марта говорит про бутыль с датчем, которая всегда стоит в кладовой. Но это тетушка просто так говорит, на самом деле никакого мышьяку она конечно же никогда не насыплет. Ведь из этой бутыли она наливает стопочку водопроводчику, когда тот приходит починить кран, почтальону, когда он прино­сит письмо от фру Перкессон, господину Педлю, когда он приходит брать плату за жилье, и себе, когда у нее обморок. А обморок у тетушки Марты бывает не так уж редко, потому что, как она сама утверждает, у нее жестоко расшатаны нервы. Расшатывал их дядюшка Пиль — настойчиво, в течение двадцати семи лет, и ему это удалось. Теперь при каждом проступке дядушки Пиля у тетушки Марты слу­чается обморок.
   - Винард Мёльш! - восклицает тетушка. От того, что она называет дядюш­ку столь официально, сразу становится ясно, что у тетушки сейчас случится обмо­рок. - Винард Мёльш, объясните мне, чтó вы сделали с маленькой кастрюлькой?! О Боже, у меня сейчас будет обморок!
   - Винард Мёльш! - произносит тетушка гробовым голосом, от которого не только у дядюшки Пиля, но даже у меня по коже бегут мурашки. - Где моя пряжа? Две минуты назад я оставила ее в кресле у камина. Бога ради, что вы с ней сделали? У меня сейчас будет обморок!
   Почему дядюшку зовут Пиль2? Я могу вам объяснить. Дядюшка — детский доктор. Он лечит таких же маленьких мальчиков как я. Не знаю, боятся ли дя­дюшку Пиля другие маленькие мальчики, наверное, — боятся. Я же, когда  анги­на укладывает меня в кровать, совершенно не боюсь. Дядюшка Пиль —  очень до­брый человек и очень хороший доктор. Он не просто добр, он совершенно безза­щитно добр. И надо сказать, я иногда пользуюсь его беззащитностью. Даже когда я здоров, я могу помыкать им как хочу; когда же я болен, - дядюшка весь в моей власти. В моей и тетушки Марты.
   - Винард Мёльш! - слышу я дрожащий тетушкин голос. - У Йована темпе­ратура! О мой Бог, у меня сейчас будет обморок! Сделайте же что-нибудь, скорей!
   Дядюшка немедленно бросается к шкафчику, где у него хранятся всевоз­можные склянки с пилюлями и коробочки с порошками. Захватив флакончик с нюхательной солью, он семенит к тетушке Марте и сует флакончик ей под нос.
   Тетушка немедленно краснеет, приходя в ярость. Она отталкивает от себя едко пахнущий пузырек и кричит:
   - Да вы издеваетесь надо мной, Винард Мёльш! Что вы суете мне под нос эту гадость?! О Господи, вот с этим низким человеком я прожила двадцать семь лет! Двадцать семь лет я терплю подобные издевки! Да он просто уничтожает мои нервы!
   - Но дорогая, - бормочет «этот низкий человек», - вы же сами просили...
   - Я просила?! - возмущается тетушка до глубины души. - Я просила совать мне под нос эту гадость?! Да в своем ли вы уме, господин Мёльш?! Я просила вас немедленно приступить к лечению ребенка. У него температура.
   - А... - кивает дядюшка. - Простите, Марта, я вас не так понял, наверное.
   - Наверное, - произносит тетушка ледяным голосом, смерив мужа с ног до головы придирчивым взглядом. - Похоже, вы опять ходили в кладовую. О Боже, у меня сейчас будет обморок! Этот человек губит меня, губит!
   Она трагически закрывает лицо ладонями. Этот момент я особенно лю­блю. Когда я вижу как тетушка трагично откинув голову, закрывает лицо ладоня­ми, а ее огромная грудь взволнованно колышется под шерстяной кофтой, я всегда представляю ее древнегреческой богиней Герой. Почему именно Герой? Не знаю, не спрашивайте меня. Разумеется, дядюшка Пиль не имеет совершенно ничего общего с Зевсом, - даже более, чем ничего, - но мне очень нравится имя Гера и я обожаю старую, толстую, красивую книгу под названием «Мифы древней Греции», которая стоит в книжном шкафу дядюшки, в его кабинете. Эта книга по­падает в мои взволнованные руки очень редко, и я ничего в ней понимаю, но там такие притягательные картинки!
   На всякий случай дядюшка ставит флакончик с нюхательной солью на стол перед тетушкой и спешит ко мне. Его теплая пухлая ладонь мягко ложится на мой лоб. Другая его рука привычно нащупывает мое запястье. На минуту он за­стывает. Эту минуту я тоже очень люблю. Доброе дядюшкино лицо с мясистым красным носом становится на это короткое время внимательно-сосредоточенным, отсутствующим, непривычно серьезным.
   - Нет-нет, - произносит дядюшка успокаивающе, - вы напрасно так волно­вались, - с ребенком все в порядке.
   Тетушка отрывает ладони от лица и недоверчиво смотрит на дядюшку.
   - Что же вы... - произносит она после небольшой паузы, - что же вы щупае­те у ребенка лоб горячими руками? Вы же только что держали в руках чашку кофе. Неужели вы думаете, что после горячего кофе вы можете что-нибудь почув­ствовать?
   - Уверяю вас, Марта... - начинает дядюшка, но тетушка не дает ему догово­рить.
   - О мой Бог! - восклицает она и ее руки снова готовы занять свое скорбное положение на лице. - И этот человек называет себя врачом!
   - Уверяю вас, дорогуша... - пытается продолжить дядюшка, в очередной раз совершая роковую свою ошибку.
   - Я вам не дорогуша! - гордо выпрямившись, холодно произносит тетушка. - Я много раз просила вас не называть меня этим вашим дурацким деревенским сло­вечком. Я вам не фермерша в красной юбке, которая только и делает, что с утра до ночи набивает шперкели3.
   Видимо, у тетушки тоже были свои стереотипы. Если она в определенные моменты представала перед моими глазами в облике греческой богини, то при слове «дорогуша» она видела себя крестьянкой в красной юбке, с мощ­ными натруженными руками, которая, сгорбившись над огромным тазом со свиной кро­вью, салом и ливером, набивает колбаски.
   Вы любите шперкели? Я люблю их до безумия, до сладкого томления в животе и дрожи в руках. Я готов есть их денно и нощно, обжаренные вместе с картофельными кнедлями, такие ароматные, такие сочные! Поэтому тетушкин стереотип совершенно не казался мне чем-то ужас­ным, безобразным и неприличным — отнюдь. Напротив, если бы картина, так ярко нарисованная тетушкой, имела бы хоть какое-то отношение к реальности!.. Но тетушка ненавидит шперкели. По ее словам, эта простая и грубая крестьян­ская пища совершенно не подходит для детского желудка. Тетушка предпочитает насыщать мой растущий организм сытным манным и рисовым пудингом, полез­ной тушеной капустой с отварным картофелем, крайне полезной макрелью на пару и приготовленной в молоке печенью. Шперкели, майонез, кнедли, куку­рузная каша, плёсты4, оладьи и вкуснейшие маринованные огурцы, то есть все, чего ребенку хотелось бы съесть — все это противопоказано слабому детско­му желудку. Даже кремовые пирожные от Тильберта Бессе или тянучки от Перке Хальсмана — даже они вредны, поскольку разрушают зубы и плохо влияют на уши.
   - Хорошо, хорошо, - примиряюще бормочет дядюшка Пиль, мысленно, на­верное, в сотый раз кляня себя за сорвавшееся с языка «дорогуша». - Сейчас я схожу за градусником.
   - Нет, вы посмотрите на этого доктора! - иронично провозглашает тетушка. - Он пришел осматривать ребенка и даже не потрудился захватить градусник! Те­перь он будет ходить туда-сюда, а ребенок будет страдать!
   - Да ты мое солнышко, - обращается она уже ко мне. В порыве любви и со­страдания она бросается ко мне, обнимает, прижимается губами к моему лбу.
   - О Господи! - страдальчески восклицает она. - Ребенок весь горит!
   Через минуту дядюшка возвращается и ставит мне градусник.
   - Вас только за смертью посылать, Винард Мёльш. - Ворчит тетушка Мар­та, заботливо растирая мои ледяные, по ее мнению, ноги.

-II-

   Я очень люблю ходить с дядюшкой Пилем на прогулки. Мы называем это «сделать вылазку». Но такие прогулки случаются очень редко, - чаще я гуляю с тетушкой Мартой.
   Надо сказать, прогул­ки с ней тоже приносят мне толику удовольствия, потому что наш маршрут лежит всегда через Хёленсгаде к маленькой площади Мюнкеплас. А там, в углу площа­ди, между цветочным магазинчиком госпожи Хивальдсон и почтой, притаилась маленькая уютная кофейня Тильберта Бессе. Когда мы открываем дверь, нас не­медленно охватывает волна теплого воздуха, оглушая ароматами свежемолотого кофе, ванильных пирожных, коричных вафель и печений, смешанными с запахами острого сыра, зефира и чего-то еще — волнующего, дразнящего, сладостного.   Над головой звенит колокольчик, а позади нас, пока не закроется дверь, образуется облако пара, стремительно рассеивающееся на морозном воздухе. Тильберт Бессе кланяется тетушке из своей каморки, в которой он лично следит за приготовлением пирожных, подмигивает мне и кивает в сторону небольшого зала, давая понять, что свободный столик для нас найдется.
   Тетушка никогда не заказывает мне черный кофе. Никакие мольбы, нахму­ренные брови и слезы не помогают мне убедить ее в том, что черный кофе совер­шенно не повредит моему желудку. Черный кофе я полюбил всем сердцем после того, как в один из таких приходов к Тильберту Бессе увидел за соседним столи­ком статного строгого господина в замечательном сером костюме, с белоснежным шарфом на шее. Он так небрежно, даже слегка вальяжно, но с таким очевидным удовольствием пил этот дымящийся черный кофе, маленькими неторопливыми глотками, закусывая острым сыром и сухим печеньем, что сразу становилось ясно: черный кофе — это напиток богов.
   Но тетушка непреклонна. Все, что мне позволено — это несколько глотков белого кофе, которым я запиваю восхитительное, но тоже маленькое пирожное с сырным кремом. Тетушка Марта выпивает чашку, но побольше, того же белого кофе (черный вреден для ее кожи) и съедает пару сухих печенек «Кроммельбю». Коробочку такого же печенья — небольшую, серебристую, с нарисованным на бу­мажной ленте господином с огромными усами, в красной шапочке с кисточкой она берет домой, для дяди Пиля, который тоже очень любит это печенье.
   - Пусть наш доктор полакомится, - говорит она всегда одну и ту же фразу. - Не так уж и много у него радостей в жизни.
   Я с тетушкой совершенно согласен, тем более, что львиная доля этого пе­ченья, я знаю, достанется мне.
   Выйдя из кофейни, мы направляемся в сторону торговых рядов улицы Вил­лемсгаде, но дальнейшая часть нашей прогулки мне уже неинтересна. Она будет состоять из модных лавок, выбора новых чулок в магазинчике фру Лиммель, бол­товни с фру Блакенберг из мясной лавки и рассматривания витрин с бижутерией.
   Другое дело — с дядюшкой Пилем!
   Бодрым шагом мы направляемся в район Хосбю.
   Если вы никогда не были в Наннеме и если, будучи в Наннеме, вы ни разу не бывали на узких улочках Хос­бю, вам никогда не понять того трепета, который возникает в моей душе при од­ном упоминании этого слова.
   В первую очередь мы идем к «Сеттеру». «Сеттер» - это, если вы не знаете, магазин для охотников на Пеннекестрей. Там, пока я рассматриваю ружья, ножи, огромные сапоги, силки и прочие принадлежности для настоящего мужчины, дядя успевает выпить рюмочку датча с господином Вернером и узнать последние новости об успехах знакомых охотников.
   Выйдя из «Сеттера», мы направляемся на Флостеналлей, где заходим в кондитерскую фру Фёдль. Тут мы с дядюшкой пьем, я — чай с эсдальской булкой, дядя — глинтвейн, и болтаем о статях охотничьих собак, о преимуществах разных моделей ружей и о последних городских соревнованиях по лыжам, в которых дядя Пиль занял целое восемнадцатое место.
   После кондитерской мы, уже разогретые напитками, веселые, шумные, идем до трамвайной остановки. Снег поскрипывает под нашими ногами, разно­цветные домики по сторонам улицы представляются мне жилищами гномов-вели­канов, а фонари, которые уже зажглись — добрыми циклопами.
   После недолгого ожидания на остановке мы садимся в старенький скрипу­чий трамвай, который, мерно постукивая колесами, везет нас через две останов­ки, мимо ратуши и собора Святого Петра, до Вайнерплас. До Рождества остается совсем недолго, Наннем уже давно приготовился к его встрече. В центре площади выстроили огромную горку, по сторонам которой возвышаются отлитые изо льда фигуры волхвов. Чуть дальше установлены шумные ярмарочные ряды, возле кото­рых постоянно толпится народ.
   Мы с дядюшкой берем напрокат сани и — начинается разгул и ликование! Время пролетает незаметно между катанием с горы, поеданием горячих шперке­лей с круглым отварным и обжаренным в масле картофелем, питьем горячего травника и просто болтовней в перерывах между заездами — ни о чем, о том, как прекрасна жизнь...
   Немного печально то, что вечер после прогулки будет омрачен трепкой, которую тетушка Марта задаст дяде Пилю за долгое отсутствие, за не слишком трезвый вид, за то, что мои штаны все в снегу, спина потная, а зубы безнадежно испорчены тянучками, но сейчас я об этом не думаю — я просто наслаждаюсь жизнью.
   Спохватившись только когда замечаем, что народу на площади поубави­лось, мы почти бегом направляемся к трамваю. Напоследок дядушка Пиль поку­пает мне небольшой кулек тянучек и я, усталый, счастливый, засыпаю с конфетой во рту на жестком деревянном диване поскрипывающего вагона.

-III-
   
   Маму свою я помню очень плохо. Хорошо сохранился в моей памяти толь­ко запах дешевого мыла, всегда исходивший от ее рук. Мама работала в прачеч­ной. Вообще-то я обижен на нее, потому что когда мне было три года, она уехала. Я не знаю, куда она уехала. Сколько бы раз я не пытался спрашивать у тетушки или у дяди Пиля, куда уехала мама и скоро ли она вернется, внятного ответа я так ни разу и не получил. Иногда тетушка начинала плакать после моих расспросов.
   - Ты любил мамочку, правда? - спрашивает она.
   - Я и сейчас ее люблю, - отвечаю я. - Хотя мне обидно, что она совсем меня забыла.
   - Ну что ты, маленький! - успокаивает меня тетушка. - Ну что ты такое го­воришь! Мама не забыла тебя, она тебя очень-очень любит.
   - Тогда почему она не приезжает ко мне?
   - Ну понимаешь, мой малыш, там, куда мама уехала, там сейчас очень трудные времена... вот... и маме приходится много, очень много работать.
   - А она там тоже работает прачкой?
   - Нет, миленький, нет, там она не работает прачкой. Она там работает на почте, да. У нее очень хорошая работа, она — старший почт­мейстер.
   - Самый-самый старший?
   - Ну да, самый старший. У нее очень ответственная работа. Поэтому... поэтому у нее не получается взять отпуск, пока. Но она обязательно приедет к тебе.
   Папу я тоже помню плохо, гораздо хуже, чем маму. Но про него я не реша­юсь спрашивать, потому что тетушка Марта начинает нервничать, когда я завожу о нем речь и я боюсь, что она упадет в обморок.
   Как-то раз, когда я встал ночью чтобы пойти пописать, я услышал, как те­тушка Марта с кем-то громко разговаривает на кухне. Проходя мимо, я остановил­ся и заглянул в приоткрытую дверь. Тетушка беседовала со своей подружкой, фру Хельдеке.
   - ... и хоть бы игрушку прислал ребенку на рождество или кулек конфет! - услышал я конец фразы. - Но нет же, этот ублюдок будет валяться пьяным в сточ­ной канаве! Я-то, конечно, куплю сама подарки от папы с мамой, храни ее Господь в благодати райской, голубку нашу...
   Тут тетушка зарыдала, а я, заткнув уши, чтобы не слышать ее плача, бро­сился в туалет.
   Утром я спросил у Родеберты, нашей кухарки, кто такой «ублюдок», но она ответила только, что мне еще рано говорить такие слова.

-IV-

   Дядя Пиль болеет.
   От ходит по дому в шерстяных носках, с шерстяным шарфом на шее, в теп­лом свитере, тяжело дышит и кашляет. Тетушка Марта уже почти не сердится на него и крайне редко падает в обморок — в основном из-за Родеберты, которая то передержит в печи ростбиф, то заварит слишком слабый чай. Тетушка выглядит озабо­ченной, запрещает дядюшке выходить на улицу и даже сама смешивает для него грог. Даже я теперь не получаю в мой адрес столько ее волнений, тревог и забот, сколько дядюшка. Из этого я делаю вывод, что либо тетушка не так уж сильно любит меня, либо она притворялась, а на самом деле любит дядю Пиля больше, чем показывала, либо, - и это хуже всего, - дела у дяди действительно плохи. Дядюшкина болезнь не сулит мне ничего хорошего. Похоже, что до самого рождества мне придется просидеть дома, без горки и волхвов, шперкелей, кондитерской и «Сет­тера», без скрипучего трамвая и тянучек. И тетушке теперь тоже станет не до прогулок со мной в кофейню и галантерейный магазин.
   От всех этих грустных мыслей мне хочется плакать. Я иду в кабинет к дяде и пытаюсь забраться к нему на колени. Но дядюшка качает головой, отстраняет меня и говорит, что мне пока лучше держаться от него подальше. Голос у него су­хой и ломкий, а глаза — влажные и затуманенные.
   Наш домашний доктор, господин Флессен, запирается с дядей в его каби­нете, они долго о чем-то беседуют. Когда доктор одевается в прихожей перед ухо­дом, они шепчутся с тетушкой Мартой и я слышу красивое и непонятное мне слово «пневмония».
   После ухода доктора тетушка становится еще более мрачной и озабоченной. Она тоже надолго закрывается с дядюшкой в его кабинете.
   Я забираюсь под стол в гостиной и там тихонько плачу. Мне очень хочется подслушать у двери дядюшкиного кабинета, о чем там идет разговор, но я знаю, что подслушивать нельзя и если я буду пойман за этим занятием, то ближайшую неделю мне точно не видать никаких радостей жизни.
   Дядюшкин «кабинет» - это довольно условное понятие. Это небольшая комнатка, в которой стоит огромный старинный письменный стол, небольшой диван, шкафчик с лекарствами, стеллажи с книгами вдоль одной стены, пара стульев для посетителей и небольшой столик с бортами. Раньше это была комната для гостей, но после того, как дядюшку уволили из клиники и он занялся частной практикой, ему был нужен личный кабинет для приема пациентов.

____________________

Это оно?

как сказать "сказать, хотеть, желать, поздравлять, лечить, летать"?

Цитата: dagege от июля 29, 2011, 15:57
как сказать "сказать, хотеть, желать, поздравлять, лечить, летать"?

сказать sagen
хотеть, желать voolen, moogen, bruuken, onsken, veelvoolen (очень хотеть), adooren (страстно) 
поздравлять gratouleeren
лечить arten, bearten
летать flugen

радоваться
смекать
ухмыльнуться
сметь (англ. dare)
how dare you?
запнуться
??

Цитата: Vaelg от июля 29, 2011, 16:49
хотеть, желать voolen, moogen, bruuken, oensken, veelvoolen (очень хотеть), adooren (страстно) 

очепятку поправил

радоваться freuen, blissen
смекать opdinken, heden tra, haven oen abzien af
ухмыльнуться smerken
сметь (англ. dare) draetten
how dare you? Hou draett je?!
запнуться stocken, stoutten

касаться, коснуться touch
верить
вера
пустой
занятый
заполненный
возвращаться в (go back to, come back to)
спор, скандал
???

касаться, коснуться touch tousen
верить trouen
вера trou
пустой vood
занятый gestedt
заполненный gefulde
возвращаться в (go back to, come back to) baeckense aan/ou/na
спор strei
скандал stroof

А что означает folgen?

Цитата: dagege от июля 30, 2011, 18:09
А что означает folgen?

Статья в словаре:

folg [ folg ] n foelge успех, удача; ~en [ ΄folgən ] vt добиваться успеха; добиваться желаемого, полу­чать (необходимое), преуспе­вать (в чем-л.); даваться; сбываться (о мечтах, ожиданиях); прино­сить успех; разг дождаться, добиться, нарваться; Veel, du vil haven gefolge af mig! Ну, ты у меня дождешься!; Sla geet folg med dig! Удачи! Hin folg oudlandlijken ligte Ему легко даются иностранные языки

Вот. Правда, все пока еще в процессе. Только начал.
---
Поправил.

ЦитироватьВот. Правда, все пока еще в процессе. Только начал

Немного не понял. Что это?

Цитата: dagege от августа  4, 2011, 18:36

ЦитироватьВот. Правда, все пока еще в процессе. Только начал

Немного не понял. Что это?

Пробую нарисовать сайт о норлийке и на норлийке. А это мои фото новосибирского зоопарка, с комментариями. 

Из каких корней состоит слово kroupperke?

Цитировать
kroup [krup]: ~-~! хрю-хрю

а perke?

Скажите, а вас есть что интересное почитать об устройстве/истории Нормандии? Или о диалектах (том же наннемском)?

Цитата: dagege от октября 23, 2011, 10:29
а perke?

Kroupp-er-ke Хрюкла + уменьш.-ласк. суфф.