Čteme česky

[Мечтатель]

VIII

V neděli, po slavné mši, bylo živo a rušno v hospodě U žíznivého člověka.

Hospoda U žíznivého člověka byla nejslavnější a nejoblíbenější z toho, co mělo hanzovní město Hameln. Nikde jste široko daleko nepopili lepšího vína; a kuchařka krčmy, Černá Líza, mohla se s kteroukoli měřiti. Ani hlavy obce nepohrdaly vstupem do klenuté síně hostinské; měly svůj stůl pečlivě chráněný před vetřelci. Ony okoušely první nově došlé sudy; ony pronášely závažné a rozhodné slovo ve věcech kuchyně a veřejného mínění.

V hostinci U žíznivého člověka uzavíraly se obchody, poněvadž opatrní a rozšafní občané Hameln teprve zde se rozehřívali; uzavíraly se zde sňatky, poněvadž opatrní a rozšafní občané města Hameln teprve zde počali pomýšlet na něco, co by se podobalo lásce asi tak, jako se vrabec podobá orlu. Jestliže občana města Hameln stihl smutek, šel popíti ke Konrádu Rögerovi (tak. se jmenoval zavalitý krčmář, dobrý človíček, který nepohrdal poklady vlastního sklepa!). Přihodilo-li se však něco radostného, bylo také popíti u Konráda Rögera. Nikdo nedovedl tak bujaře sdílet radost; oslavovaly se křtiny, a zdálo se, že křest koná se v domě Rögerově; oslavovaly se jmeniny, a podobalo se, že oslavuje Röger sám.

Bylo-li třeba popíjet tiše, nedovedl to nikdo tak jak Röger. Bylo-li nutno vypravovati příhody, znal hostinský nejrozmarnější a nejdovádivější. Krčmář jest něčím jako zpovědníkem. Röger měl v úctě zpovědní tajemství. Ale před ním nebylo roušky ani záhad. Prohlížel své spoluobčany veselýma a soucitnýma očima.

Byl to skromný muž, který, kdyby chtěl, mnoho by mohl. Ale Konrád Röger nechtěl než blaho krčmy U žíznivého člověka. Mluvilo se také o pletkách s Černou Lízou, ale kdy měl by krčmář čas hřešiti? Svůj den a svou noc, svůj úsměv i své slzy daroval hostům svojí krčmy.

"В воскресенье, после торжественной мессы, в трактире "У жаждущего человека" было оживлённо и шумно.

Трактир "У жаждущего человека" был самым знаменитым и самым излюбленным из того, что имелось у ганзейского града Гамельна. Нигде далеко вокруг вы не выпили бы лучшего вина; а кухарка корчмы, Чёрная Лиза, могла бы сравниться с кем угодно. Даже и главы общины не пренебрегали входом в сводчатые сени трактирные; у них был свой стол, старательно охранявшийся от чужаков. Они первыми отведывали новые дошедшие бочки; они произносили важное и решительное слово по предметам кухни и общественного мнения.

В трактире "У жаждущего человека" завершалась торговля, потому что осторожные и предусмотрительные граждане Гамельна лишь здесь горячились; здесь заканчивались браки, потому что осторожные и предусмотрительные граждане града Гамельна только здесь начинали подумывать о том, что походило на любовь приблизительно так же, как воробей похож на орла. Если на гражданина Гамельна наваливалась тоска, он шёл выпить к Конраду Рогеру (так звался коренастый корчмарь, добрый человечек, не пренебрегавший сокровищами собственного погреба). Однако если происходило что-то радостное, тоже можно было выпить у Конрада Рогера. Никто не умел так буйно разделить радость; праздновались крестины, и казалось, что крещение совершается в доме Рогера; отмечались именины, и было похоже, что отмечает сам Рогер.

Если же нужно было выпить тихонько, никто не умел этого так, как Рогер. Если нужно было рассказать истории, трактирщик знал самые забавные и проказливые. Корчмарь - это что-то вроде исповедника. Рогер имел уважение к тайне исповеди. Перед ним не было ни покровов, ни загадок. Он проницал своих сограждан весёлыми и сочувствующими глазами.

Это был скромный мужчина, который, если бы пожелал, многое бы смог. Но Конрад Рогер не хотел ничего, кроме блага корчмы "У жаждущего человека". Судачили также о шашнях с Чёрной Лизой, но когда бы у корчмаря было время грешить? Свой день и свою ночь, свою улыбку и свои слёзы дарил корчмарь гостям своей корчмы."

[Мечтатель]

Jsou krčmy, kde dochází k hádkám a k rvačkám. Hosté Rögerovi málokdy se pohádali, ale neporvali se nikdy. Síň krčmy měla něco konejšivého a uklidňujícího; lidé přišli sem rozohněni svými spory. Za chvíli jako by je proměnila tato síň; po sporu ani potuchy. Ne proto snad, že by se dohodli, ne proto, že by se usmířili. Zítra, a snad už dnes, až vyjdou na svěží vzduch, poznají, že nejsou ani o krok blíže; ale zatím, zatím, jak všechno nabylo zde barev růžových!

Byli v Hameln lidé, kteří s ostychem či bez ostychu doznávali, že nikdy nevystoupili na horu Koppel. Ale takového člověka v městě nebylo, aby nepobyl u Žíznivého člověka.

Byli v Hameln lidé, kteří s ostychem či bez ostychu doznávali, že nepoznají konšela, ba dokonce hlavu obce, purkmistra Dörricka. Ale Konráda Rögera znal každý.

Oné neděle seděli u stolu konšelského dva ctihodní a rozšafní sousedé.

"Есть корчмы, где доходит до перепалок и драк. Посетители Рогеровой корчмы изредка ссорились, но не подрались ни разу. У зала корчмы было что-то успокаивающее и умиротворяющее; люди пришли сюда воспламенённые своими спорами. За минуту зал их будто переменил; никакого намёка на споры. Не потому, вероятно, что договорились, не потому, что примирились. Завтра, а может уже и сегодня, когда выйдут на свежий воздух, узнают они, что не сблизились ни на шаг; но пока что всё здесь приобретало такие розовые тона!

Были в Гамельне люди, которые со стеснением или беззастенчиво признавали, что никогда не поднимались на гору Коппель. Но не было в городе такого человека, который не побывал бы "У жаждущего человека".

Были в Гамельне люди, которые со стеснением или беззастенчиво признавали, что не знакомы с членом магистрата, даже с главой общины, бургомистром Дёрриком. Но Конрада Рогера знал каждый.

В то воскресенье сидели за магистратским столом два достопочтенных и рассудительных соседа."

[Мечтатель]

Prvý, Gottlieb Frosch, byl truhlář znamenité pověsti, který byl schopen vyhověti komukoli v městě, a ne pouze v městě Hameln. Šest dělníků pracovalo v jeho dílně; a také Gottlieb Frosch, třeba konšel, dovedl ruku přiložiti, bylo-li třeba. A práce Froschova znamenala něco: byl to mohutný muž, skoro obr, o jehož síle ledacos se vypravovalo.

Soused Froschův byl Bonifác Strumm. Byl menší a útlejší. Svého cechu byl krejčí. Také Strumma znali široko daleko. Vypravovalo se, že sem jezdí až z Hannoveru bohatí měšťané, aby se svěřili zkušenému oku a zkušené ruce Strummově. Vypravovalo se, že v dílně Strummově pracují tovaryši, kteří přepluli moře a kteří viděli Rýn a Dunaj. Taková byla přitažlivost krejčího Strumma, jehož umění dostihnouti bylo nesplněným snem sta a sta roztoužených bloudů.

"Первый, Готлиб Фрош, был столяром известной репутации, способным угодить кому угодно в городе, и не только в городе Гамельне. Шестеро работников трудились в его мастерской; и Готлиб Фрош, хоть и член магистрата, также сам мог руку приложить, если требовалось. А работа Фроша что-то значила: был то могучий мужчина, почти великан, о его силе рассказывали всякое.

Соседом Фроша был Бонифац Штрумм. Он был поменьше и более хрупок. В  своём цехе он был портным. Штрумма тоже знавали далеко в округе. Рассказывали, что сюда приезжают богатые мещане из самого Ганновера, чтобы довериться искушённому оку и опытной руке Штуммовой. Поговаривали, что в мастерской Штумма работают подмастерья, которые переплыли море и видели Рейн и Дунай. Такова была притягательность портного Штумма, достижение мастерства которого оставалось неисполненной мечтой сотен и сотен томящихся болванов."

[Мечтатель]

Krysař zaměřil zatím do tiché uličky
Крысолов направился затем на тихую улочку

А вот и "ложный друг": zatím - это "тем временем", "между тем".

Текст очень велик, поэтому для публикации нужно было бы его ещё допиливать и допиливать, выискивая неточности и выбирая лучшие варианты перевода. Но у нас такой задачи пока нет.

[Мечтатель]

Bylo tudíž pochopitelné, že osobám tak ctihodným věnoval Röger pozornost všestrannou. Snažil se vyčísti z jejich očí přání sebeskrytější; úzkostlivě dbal, aby mráček nespokojenosti, počínající zatemňovati obzor krčmy U žíznivého člověka, rozplynul se co nejrychleji. Röger se zmnohonásoboval. A přece, bylo-li třeba, dovedl zmizeti včas.

Opodál stolu konšelského seděl krysař.

Seděl sám.

Občané města Hameln nebyli si jisti, jak se chovati ke krysaři. Bylo jednak jisto, že vykonal městu platné služby. Bylo jisto, že jeho píšťala měla podivuhodnou moc. Naproti tomu zůstávalo něco neobjasněného a podezření vyvolávajícího. Tak například nebylo jisto, kdo je krysař, ctihodné-li jeho přátelstvo a správný-li směr jeho cesty. Bylo také nejasno, jaký je pramen jeho moci nad něčím tak drzým a tak šeredným, jako jsou krysy. Bylo nejasno, požehnal-li kněz krysařově píšťale; a kdyby požehnal, jaký to byl kněz.

"Итак, было объяснимо, что таким достопочтенным особам Рёгер посвящал всестороннее внимание. Он старался прочесть в их глазах желания самые скрытые; он щепетильно заботился о том, чтобы облачко недовольства, начинающее затемнять горизонт корчмы "У жаждущего человека", рассеялось как можно быстрее. Рёгер умножался. А если было нужно, умел и вовремя исчезнуть.

Недалеко от стола магистратского сидел крысолов.

Сидел один.

Граждане города Гамельна не были уверены, как вести себя по отношению к крысолову. С одной стороны, было ясно, что он оказал городу важную услугу. Несомненно, что у его дудки была удивительная сила. С другой стороны, оставалось что-то необъяснённое и вызывающее подозрения. Так, например, непонятно было, кто таков был крысолов, достойна ли уважения дружба с ним и правильно ли направление его пути. Также было неясно, каков источник его власти над чем-то настолько наглым и настолько мерзким, как крысы. Было неясно, благословил ли священник крысоловову дудку; а если благословил, что это был за священник."

[Мечтатель]

Zde bylo příliš mnoho nejasného. Občané v Hameln milovali věci jasné; a proto seděl krysař sám u svého stolu.

Krysař mohl to vše pozorovat; zdálo se však, že si nevšímá svého okolí.

Popíjel tiše. A přece sem nepřišel bez důvodu.

A takový byl důvod.

Při počátku svého pobytu v městě Hameln navštívil krysař radnici. Ukázal svou píšťalu a nabídl se, že vyvede všechny krysy z města. Krysy byly tehda tak nestydaté, že ani radnice neušetřily; ba krysa, šeredností ne nepodobná kryse při svatbě počestné panny Kateřiny se objevivší, porušila kdysi důstojnost slavné a předůležité schůze konšelů města Hameln. Byl to čin, který volal o pomstu; a obec, snad trochu bez rozmyslu, nezjistivši podrobností, smluvila s krysařem odměnu, která nyní, když krysy zmizely, zdála se poněkud přemrštěnou. Bylo to sto rýnských, suma pro obec citelná a nepoměrná k malé námaze krysařově.

"Тут было слишком много неясного. Граждане в Гамельне любили вещи ясные; и потому сидел крысолов за своим столом один.

Крысолов мог наблюдать всё это; однако казалось, что он не замечает своего окружения.

Он тихонько попивал. А пришёл он сюда не без причины.

И причина была такова.

В начале своего пребывания в городе Гамельне посетил крысолов ратушу. Показал на свою дудку и вызвался, что выведет всех крыс из города. Крысы были тогда настолько бесстыдны, что и ратушу не пощадили; как-то даже крыса, отвратительностью не неподобная крысе на свадьбе уважаемой госпожи Катержины, появившись, нарушила достоинство славного и преважного собрания магистратов города Гамельна. Был то поступок, взывающий к отмщению; и община, вероятно, не слишком раздумывая, не установив подробностей, сговорилась с крысоловом о вознаграждении, которое теперь, когда крысы исчезли, казалось слегка преувеличенным. Было то сто рейнских (золотых), сумма для города чувствительная и несоразмерная малому крысоловову усилию."

[Мечтатель]

Onoho dne umínil si krysař, že připomene konšelům jejich slovo. Ježto pak nebylo nezvyklo u Žíznivého člověka jednat o věcech obchodních, nebylo by to snad příliš nepřiměřené. Nutno však vzíti v úvahu, že zde běželo také o věc obecní, tudíž mimořádných zřetelů vyžadující. A lze-li upomenouti Petra či Pavla, nelze tak snadno upomínati konšela.

Ale krysař, snad že vínem rozohněn, neuvažoval mnoho o věci. Povstal a zamířil ke konšelskému stolu. ,,Jsem krysař," pravil a uklonil se před Froschem a Strummem.

V krčmě U žíznivého člověka nastalo napjaté ticho. Případ byl pozoruhodný; tak se dosud nikdo neopovážil promluviti s Froschem ani se Strummem. Každý zatajil dech, nedočkav příští chvíle.

Ale Frosch a Strumm nebyli lidé, které by bylo tak lehko zmásti. Přehlíželi dokonce nepřiměřenost takovýchto připomínek v síni tak veřejné; Frosch pokrčil rameny a hbitý Strumm odvětil krysaři vážně a důstojně vývody, které den předtím přednesl v radě města Hameln učený a moudrý muž, práv a zvyklostí znalý.

"В тот день замыслил крысолов напомнить магистратам об их слове. Так как, с одной стороны, не было необычным "У жаждущего человека" (толковать) о предметах торговых, не было бы это, возможно, слишком несообразным. Нужно же взять во внимание, что здесь речь шла также о предмете муниципальном, следовательно требующем исключительного рассмотрения. И если можно напомнить Петру или Павлу, нельзя так запросто напоминать члену магистрата.

Но крысолов, вероятно, разогретый вином, не много раздумывал о предмете. Он поднялся и направился к магистратскому столу. "Я - крысолов", произнёс он, и поклонился перед Фрошем и Штуммом.

В корчме "У жаждущего человека" настала напряжённая тишина. Случай был достопримечательный; до сих пор никто не отваживался так заговорить ни с Фрошем, ни со Штуммом. Каждый затаил дыхание, в ожидании следующего мгновения.

Но Фрош и Штумм не были людьми, которых так легко привести в замешательство. Они даже пренебрегли несообразностью таковых напоминаний в зале настолько публичной; Фрош пожал плечами, а расторопный Штумм серьёзно и с достоинством привёл в ответ крысолову заключения, которые предъявил за день до того в совете города Гамельна учёный и мудрый муж, сведущий в правах и обычаях."

[Мечтатель]

,,Především smlouva, o které mluvíte, není hotová a platná, poněvadž jedna ze stran smlouvajících se, totiž město Hameln, ovšemže byla jistě a právoplatně označena; naproti tomu strana, které by se mělo plniti (zde se krejčí Strumm poněkud zarazil, nejsa si jist; ale povzbudiv se lokem vína, pokračoval), — přesně a právoplatně uvedena není, ba v městě Hameln a okolí plně je neznáma. Ježto tudíž není jasně prokázáno, jste-li osobou, které by se mělo plniti, nezbývá než odročiti plnění až do té chvíle, kdy totožnost vaše s mužem, s kterým smlouva učiněna, jasně a právoplatně se prokáže. Ale také, kdyby se prokázala, nelze smlouvu považovat dle místních zvyklostí a obyčejů za hotovou, ježto nepřeneseno při ní rčení dle místních zvyklostí a obyčejů v Hameln nutné: K tomu mi dopomáhej bůh. Že je obvyklé a nutné toto rčení, o tom může město Hameln mnoho svědků vésti."

"Прежде всего договор, о котором вы говорите, не является действительным и имеющим силу, так как одна из договаривающихся сторон, а именно город Гамельн, разумеется, была определённо и законно обозначена; в противоположность тому сторона, которой нужно было исполнять (видимо, имеется в виду, с кем расплачиваться) (тут портной Штрумм немного споткнулся, не будучи уверенным; но, приободрившись глотком вина, продолжал), - точно и законно не указана, и даже вовсе неизвестна в городе Гамельне и окрестностях. Следовательно, поскольку не доказано с ясностью, вы ли являетесь тем лицом, которому нужно было бы исполнять, не остаётся ничего другого, как отсрочить исполнение до того мгновения, когда тождественность ваша с тем мужем, с которым заключён договор, не будет ясно и законно доказана. Но, если бы она и была доказана, нельзя договор считать действительным согласно местным традициям и обычаям, так как при нём не было принесено речение, согласно местным традициям и обычаям в Гамельне необходимое: "в том помогай мне Бог". Что обыкновенно и необходимо то речение, о том город Гамельн может привести много свидетелей."

[Мечтатель]

Krejčí Strumm napil se opětně a oddechl si zhluboka. Nepohyboval se příliš volně na této půdě. Gottlieb Frosch uznal chvíli za vhodnou k zprostředkování.

,,Přesto," pravil rozvážně, ,,kdybyste prokázal svou totožnost, jsem toho názoru, že příslušela by vám mzda. A já jsem ochoten, kdybyste nějak rozumně snížil své požadavky, spravedlivé nároky vaše v radě podporovati. Ale uvážíte, že není tak nesnadné vyháněti krysy. Nesmí se to přeceňovati. Zapískáte a jdou. Kdežto než vyrobím já lože, na kterém můžete spáti, jaká to námaha, práce. A přece má dílna je celý život: robím lože, kolébku a rakev. Je to celý svět, krysaři."

Bonifác Strumm nechtěl však popustiti Froschovi docela slovo.

,,Šaty dělají člověka," rozhodl. ,,Bez nich je podoben pouhému zvířeti a tropí věci zvířecí. Kdyby šatů nebylo, jak rozeznati kněze a jak konšela? Kdyby šatů neměla, jak rozeznat počestnou dívku od nepočestné? Oblékne-li kdo šat, stane se teprve člověkem; oblékne-li pak šat vyrobený Bonifácem Strummem, stane se takořka občanem ctihodného hanzovního města Hameln. A je něco nad to, krysaři?"

Hosté Žíznivého člověka podivovali se trpělivosti konšelů, kteří tak mírnými a rozvážnými slovy odbyli nevhodný na tomto místě projev krysařův. Ale krysař byl dalek toho, uznati tuto umírněnost. Jeho tváře zrudly a on vstal, mávaje prudce pravicí — —

,,Jsem krysař," rozkřikl se prudce, až se zdálo přítomným, že se okna venku zachvěla. ,,Jsem krysař a vy poznáte, že jím jsem. Není takového krysaře a nevím, bude-li ho kdy. Vykonal jsem svůj závazek; vy však ne. Mějte se na pozoru."

Bylo hostům znovu se podivovat rozvážnosti konšelů; ani tento projev nepřivedl je z míry. Gottlieb Frosch pravil tichým a konejšivým hlasem, takže hosté smyslu slov nechápali:

,,Nepochybuji, že se vám podaří věc dokázati. Nabídl jsem vám svou pomoc. A kdybyste mzdu svou přijal ve výrobcích mé dílny — najdete tam vše, čeho zapotřebí k životu i k smrti! —, dalo by se mluvit o věci."

,,To jest," mínil Bonifác Strumm, ,,bylo by něco na vašich požadavcích, kdybyste přijal polovinu mzdy ve výrobcích dílny mé. — V celém Německu znají Bonifáce Strumma. — Je pouze na vás, abyste si pomohl k právu." Ale po těchto slovech, mluvených příliš tiše, aby mohli posluchači chápati, krysař vybuchl ještě prudčeji.

Nedbaje povinné vážnosti ke konšelům, udeřil pěstí o stůl, až sletěla sklenka a rozlilo se zbylé víno.

,,Říkáte, že chyběla slova ,K tomu mi dopomáhej bůh'. Nebylo třeba pomoci boží; pomohu si sám." A s těmito rouhavými slovy krysař odešel.


"Портной Штрумм снова отпил, и глубоко перевёл дух. На этой почве он двигался не слишком свободно. Готлиб признал момент благоприятным для посредничества.

"Несмотря на это," произнёс он рассудительно, "если бы вы доказали свою идентичность, я того мнения, что приличествовала бы вам мзда. И я готов, если бы вы как-нибудь разумно снизили свои требования, ваши справедливые претензии в совете поддержать. Но учтите, что изгонять крыс - это не так трудно. Не следует это переоценивать. Вы заиграете, и они идут. Тогда как пока я изготавливаю ложе, на котором вы можете спать, какие это усилия, какой труд. Ведь моя мастерская - это вся жизнь: делаю кровать, колыбель и гроб. Это весь мир, крысолов."

Бонифац Штрумм всё же не хотел полностью оставить слово Фрошу.

"Платье делает человека," решил он. "Без него подобен он сущему зверю и совершает вещи звериные. Если бы платья не было, как распознать священника и как магистрата? Если бы платья не было, как отличить целомудренную девицу от бесчестной? Если же оденет кто-нибудь платье, только и станет человеком; если же оденет платье, изготовленное Бонифацем Штруммом, станет почти гражданином достопочтенного ганзейского города Гамельна. А есть ли что-то выше этого, крысолов?"

Посетители "Жаждущего человека" удивлялись терпеливости магистратов, которые настолько мирными и рассудительными словами отделались от неуместного в сем месте изъявления крысоловова. Но крысолов был далёк от того, чтобы оценить эту воздержанность. Его щёки побагровели, и он встал, резко взмахнув правой рукой--

"Я - крысолов", вскрикнул он резко, что показалось присутствующим, окна снаружи(?) затряслись. "Я - крысолов, и вы узнаете, что я им являюсь. Нет больше такого крысолова, и я не знаю, будет ли когда-нибудь. Я выполнил своё обязательство; вы же нет. Берегитесь."

И снова посетителям оставалось дивиться благоразумию магистратов; и это изъявление не вывело их из себя. Готлиб Фрош произнёс тихим и успокаивающим голосом, так что посетители смысла слов не уловили:

"Не сомневаюсь, что вам удастся доказать дело. Я предложил вам свою помощь. А если бы вы мзду свою приняли из изделий моей мастерской - найдёте там всё, что потребно для жизни и для смерти!-, (dalo by se mluvit o věci)

(,,To jest,") предположил Бонифац Штрумм, "(,,bylo by něco na vašich požadavcích (требованиях)), если бы вы приняли половину платы из изделий моей мастерской. - Во всей Германии знают Бонифаца Штрумма. - (Je pouze na vás, abyste si pomohl k právu." - я бессилен перевести эти витиеватые фразы) Но после этих слов, сказанных слишком тихо для того, чтобы слушатели могли разобрать, крысолов взорвался ещё сильнее.

Пренебрегая обязательным уважением к магистратам, ударил кулаком по столу, так что полетел стакан и разлилось оставшееся вино.

"Говорите, что не хватало слов "В том помогай мне Бог". Не нужно помощи Божьей; помогу себе сам." И с теми богохульными словами крысолов ушёл.

 

[Damaskin]

Так, дошли до самого интересного.

[Damaskin]

что показалось присутствующим, окна снаружи(?) затряслись.

ИМХО, лучше "на улице" вместо "снаружи".

[Мечтатель]

ИМХО, лучше "на улице" вместо "снаружи".

Я не пойму, зачем там вообще это слово (venku). Достаточно и просто "окна (корчмы) затряслись".

[Damaskin]

Я не пойму, зачем там вообще это слово (venku). Достаточно и просто "окна (корчмы) затряслись".

Думаю, затряслись не только окна корчмы, но и окна всех домов на улице. Поэтому и сказано venku (по словарю "снаружи", "на улице").

[Мечтатель]

IX

Krysař přecházel neklidně síní.

S rozšířenými zornicemi hleděla na něho Agnes. Její oči nedovedly se odloučit od jeho kroků. Byl ve svém hněvu krásný. Jeho oči planuly znepokojujícím ohněm a všechny jeho pohyby zkrásněly. Agnes se zdálo, jako by vyrůstal; schoulila se bezděky více ve svém koutku u okna. Nebylo však kupodivu v této bázni nic děsivého: opojovala spíše. Vyrůstej, krysaři; krásná Agnes čeká.

Krysař přecházel neklidně síní.

Nízké klenuti nedostačovalo jeho napětí; celé světy by mu nestačily. Nereptal, nehrozil; ale jeho mlčení bylo hrozivější repotu a hrozeb. Bonifác Strumm a Gottlieb Frosch, třebaže vážení konšelé města, neopakovali by tomuto mlčícímu muži svých nabídek. Krysař negestikuloval, jeho kroky nebyly hlučnější a důraznější; odkud ten znepokojující dojem němého přecházení?

Dlouho choulila se tak Agnes, neodvažujíc se slova ni pohybu.

Bála se neznámé moci krysařovy, které dobře nechápala, ale které podléhala chvílemi. Bála se a milovala svou bázeň. Milovala také krysaře.

Milovala také dlouhého Kristiána? Snad ho milovala včera. Snad ho bude milovati zítra. Ale nyní ho nebylo v této síni. Ani v jejím srdci ho nebylo.

Nikdo nedovedl tak milovat jako Agnes a nikdo nedovedl tak zapomínati. Po noci lásky probouzela se ráno s dětskýma a nevinnýma očima. A kdyby se kdo ptal, řekla by mu přesvědčivě a prostě, nesklopivši svých jasných a průhledných očí: ,,Nebylo to nic."

Té chvíle však se Agnes bála. A té chvíle Agnes milovala. Její bázeň byla její rozkoší.

Náhle, s bezděčným pohybem, pohybem, ve kterém bylo konejšení matky a lichocení milenky, objala Agnes hrdlo krysařovo. Krysař se zachvěl při doteku nahých těchto rukou.

A toto zachvění posílilo váhající.

,,Krysaři," zašeptala Agnes chlácholivě a prosebně.

Ticho bylo porušeno; čar a kouzlo zmizelo. Krysař vracel se ze svého smělého letu na krotkou půdu města Hameln.

Usmíval se v návratu. Vše, čím se zabýval před okamžikem, vše, co trudilo jeho mysl, připadalo mu malicherným a prázdným. Sevřel ji železnýma rukama. A mluvil, hledě do jejích slibujících očí, roztouženě a překotně:

,,Mohl bych zahubiti Hameln. Mohl bych zničiti Frosche a Strumma. Mohl bych učiniti, že by nezůstalo živé bytosti v opuštěných městských zdech. To všechno mohl bych učiniti. Nechce se mi...

Bůh žádal deset spravedlivých, aby ušetřil Sodomu a Gomoru. Chci býti skromnější boha.

Stačí mi jediná žena.

Ušetřím Hameln pro tebe, Agnes."

Jeho tvář dotýkala se její tváře, jeho tělo jejího těla. Agnes cítila opojivou radost. Krysař je její. Chápala, jak je její. A její oči zazářily touto jistotou, lijící se v srdce, jako vůně májového večera lila se do oken.

Srdce Agnes, před okamžikem prudce bušící, uklidnilo se náhle. Nebylo už v něm bázně.

Před krátkem připadalo Agnes, jako by krysař chmurně a znepokojivě vzrůstal. Nyní však vyrůstala ona.

"Крысолов беспокойно ходил по комнате.

Расширенными зрачками смотрела на него Агнес. Её глаза не могли оторваться от его шагов. Был он прекрасен во своём гневе. Его очи пламенели тревожным огнём, и все его движения похорошели. Агнес казалось, что он будто вырос; она невольно ещё больше съёжилась в своём углу у окна. Однако, как ни странно, не было в этой боязни ничего страшного: она скорее опьяняла. Вырастай, крысолов; прекрасная Агнес ждёт.

Крысолов беспокойно ходил по комнате.

Низкий свод был недостаточен для его напряжения; целых миров не хватило бы ему. Он не роптал, не угрожал; но его молчание было страшнее ропота и угроз. Бонифац Штрумм и Готлиб Фрош, хоть и уважаемые члены магистрата города, не повторили бы этому молчащему мужчине свои предложения. Крысолов не жестикулировал, его шаги не стали громче и энергичнее; откуда это тревожное впечатление от немого хождения?

Долго так жалась Агнес, не отваживаясь ни на слово, ни на движение.

Она боялась неведомой силы крысолова, которой хорошо не понимала, но которой поддавалась моментами. Боялась, и любила свой страх. Любила и крысолова.

Любила и длинного Кристиана? Возможно, она любила его вчера. Возможно, она будет любить его завтра. Но сейчас его не было в этой комнате. Не было его и в её сердце.

Никто не умел любить так, как Агнес, и никто не умел так забывать. После ночи любви просыпалась она утром с детскими и невинными очами. И если бы кто-то спросил, сказала бы ему убеждённо и простодушно, не опустив своих ясных и прозрачных глаз: "Ничего этого не было."

В эту минуту Агнес всё же боялась. И в эту минуту Агнес любила. Её страх был её наслаждением.

Вдруг, невольным движением, движением, в котором были успокоение матери и лесть любовницы, Агнес обняла шею крысолова. Крысолов вздрогнул при прикосновении обнажённых этих рук.

И эта дрожь укрепила колеблющуюся.

"Крысолов," прошептала Агнес утешительно и просяще.

Тишина была нарушена; чары и волшебство исчезли. Крысолов возвращался из своего смелого полёта на кроткую почву города Гамельна.

Он улыбался, возвращаясь. Всё, чем был он занят мгновение назад, всё, что печалило его мысль, казалось ему пустяковым и пустым. Он сжал её железными руками. И промолвил, глядя в её обещающие очи, томительно и торопливо:

"Я мог бы погубить Гамельн. Я мог бы уничтожить Фроша и Штрумма. Я мог бы сделать так, что ни одного живого существа не осталось бы в заброшенных городских стенах. Всё это я мог бы устроить. Мне не хочется...

Бог заказал десять праведников, чтобы пощадить Содом и Гоморру. Я желаю быть скромнее Бога.

Мне достаточно единственной женщины.

Я пощажу Гамельн ради тебя, Агнес."

Его щека коснулась её щеки, его тело - её тела. Агнес ощутила опьяняющую радость. Крысолов принадлежит ей. Она понимала, как. И её очи засияли этой уверенностью, изливающейся в сердце, как будто благоухание майского вечера лилось в окна.

Сердце Агнес, сильно бившееся мгновением ранее, вдруг успокоилось. В нём уже не было страха.

Незадолго до того Агнес чудилось, будто крысолов мрачно и тревожно вырастал. Однако теперь вырастала она."

[Мечтатель]

X

Ta noc v Hameln byla prapodivná noc.

Podivné sny přepadaly Gottlieba Frosche.

Zdálo se mu, že pracuje v své dílně, pověstné široko daleko. Tisíc postelí z dobrého dřeva, královská objednávka. Jak bylo veselo a rušno! Gottlieb Frosch pracoval a dohlížel na práci; dnes nutno dokonati dílo a dílo bude dokonáno buď jak buď. Vteřiny nelze propásti! Zvláštní mzda tovaryšům, bude-li dílo hotovo včas! Hohoho, dílo bude včas hotovo! Gottlieb Frosch zná své lidi.

A dílo bylo hotovo... Hrdým zrakem rozhlédl se konšel po dílně. Počítal a dopočítal se. Usmál se sebevědomým úsměvem.

Náhle však cítil, že není sám, který se směje. Proti němu stál krysař. Frosch pocítil cosi nepříjemného, ale snažil se přemoci tento pocit.

,,Zvláštní mzda," pravil Wolfgangovi, přednímu z tovaryšů. ,,Zasloužili jste si ji."

A mistr poklepal tovaryšovi na rameno. Ale krysař nechtěl uhnouti. Krysař se usmíval. Tak, připadalo Froschovi, usmívá se ďábel.

Ďábel byl slabou stránkou Gottlieba Frosche. Nemluvil rád o ďáblu; snad že myslil na něho příliš mnoho. Snažil se však zmoci svoji slabost. Pohleděl krysaři hrdě do tváře.

Nepovedlo se právě dotvrditi dobrou pověst slavného závodu Froschova?

Podařilo se mu zformulovati ve dvou slovech všecku pýchu chvíle.

,,Tisíc postelí," řekl.

Krysař nespouštěl z něho pohledu. Krysař usmíval se stále. Pýcha Froschova tála pod úsměvem, který pálil. Ale Frosch nebyl zvyklý couvnouti tak snadno.

,,Tisíc postelí," opakoval. ,,Královská objednávka. Pouze Frosch ji dovedl zmoci." ,,Tisíc rakví," zasyčel krysař. Frosche zamrazilo. Smrtelný pot vyvstával na jeho čele. Rozhlédl se.

Bylo to opravdu tisíc rakví. Frosch procitl. Neusnul už podivné této noci. Také Bonifác Strumm té noci neměl dobrých snů.

Zdálo se mu, že pracuje v svém závodě, proslulém po celé říši. Tisíc krásných nádherných šatů, tisíc šatů, za něž by se vévodové nemusili hanbiti. Jak rušno bylo v závodě Strummově! Do půlnoci nutno dohotoviti dílo. A dílo hotovo bude; závod Strummův nikdy ještě se neopozdil. Zaplatí raději dělníkům zvláštní mzdu, aby povzbudil jejich čilost.

Hohoho, poznáte dochvilnost Bonifáce Strumma. Udá-li lhůtu, dodrží ji.

A skutečně, sotva bila půlnoc, rozhlédl se konšel vítězně po své dílně.

Sčítal a dopočítal se. A vypukl ve veselý, sebou spokojený smích.

Ale ani Bonifác Strumm nesmál se sám; a nesmáli se to tovaryši, kteří dleli zde unaveni a bledi úmornou prací.

Bonifác Strumm stál tváří v tvář krysaři. Pocítil něco podobného úzkosti, ale bylo by směšno, aby konšel města Hameln bál se bludného krysaře.

,,Slíbil jsem zvláštní mzdu, a dám zvláštní mzdu," rozhovořil se Strumm takořka násilím. ,,Kdo může říci, že bych byl nedostál slovu?"

Ale krysař se usmíval. Tak, připadalo Strummovi, usmívá se satan.

Bonifác Strumm nevěřil přespříliš v boha; neviděl ho v sobě ani v jiných. V satana věřil spíše; připadal mu pravděpodobnější.

Přesto sebral všechnu svou sílu a pozvedl ke krysaři zrak.

Podařilo se mu říci ve dvou slovech všechnu svou hrdost.

,,Tisíc oděvů," pravil.

Krysař zíral však na něho posměšně a němě. A úsměv krysařův lámal všechnu Strummovu pýchu. Naposledy pokusil se konšel o odpor:

,,Tisíc oděvů," opakoval. ,,Vše dodáno včas."

Krysař vypukl v strašný a drtivý smích.

,,Tisíc rubášů," zasyčelo to z jeho úst.

Bezděčné se Strumm ohlédl. Šílená úzkost zúžila jeho hrdlo.

Tisíc oděvů proměnilo se v tisíc rubášů. A v středu rubášů viděl bledou líc vlastní, tvář Bonifáce Strumma; a druhý tento Strumm pravil jeho hlasem slavnostní formuli města Hameln: ,,K tomu mi dopomáhej bůh."

Také Bonifác Strumm neusnul už této noci.

"Эта ночь в Гамельне была ночью в высшей степени странной.

Чудны́е сны одолевали Готлиба Фроша.

Снилось ему, что трудится он в своей мастерской, знаменитой во всей округе. Тысяча кроватей из доброго дерева, королевский заказ. Как было весело и оживлённо! Готлиб Фрош работал и надзирал за работой; сегодня нужно окончить дело, и дело будет окончено во чтобы то ни стало. Нельзя упустить ни секунды! Отдельная плата подмастерьям, если работа будет готова вовремя! Готлиб Фрош знает своих людей.

И работа была готова... Гордым взором оглядел член магистрата мастерскую. Посчитал и досчитался. Улыбнулся самоуверенной улыбкой.

Однако он внезапно почувствовал, что посмеивается не один. Напротив стоял крысолов. Фрош ощутил что-то неприятное, но постарался превозмочь это чувство.

"Внеочередная зарплата," сказал он Вольфгангу, главному из подмастерьев. "Вы её заслужили."

И мастер похлопал подмастерья по плечу. Но крысолов не хотел посторониться. Крысолов улыбался. Так, казалось Фрошу, улыбается дьявол.

Дьявол был слабой стороной Готлиба Фроша. Он не любил говорить о дьяволе; думал же о нём чересчур много. Он всё же постарался подавить свою слабость. Гордо посмотрел крысолову в лицо.

Разве не удалось только что подтвердить добрую репутацию славного предприятия Фрошева?

Ему удалось сформулировать в двух словах всю гордость минуты.

"Тысяча кроватей," сказал он.

Крысолов не отводил от него взгляд. Крысолов всё ещё улыбался. Гордость Фроша таяла от улыбки, которая жгла. Но Фрош не привык отступать так легко.

"Тысяча кроватей," повторил он. "Королевский заказ. Только Фрош сумел его осилить." "Тысяча гробов," прошипел крысолов. У Фроша мороз пробежал по коже. Смертельный пот выступил на его челе. Он огляделся.

Была то и вправду тысяча гробов. Фрош проснулся. Не уснул уже в эту странную ночь. Также и у Бонифаца Штрумма той ночью не было добрых снов.

Снилось ему, что работает он на своём предприятии, прославленном во всей Империи. Тысяча прекрасных, роскошных платьев, тысяча платьев, которых и герцоги не должны были бы постыдиться. Как оживлённо было на предприятии Штруммовом! Требовалось доделать работу к полуночи. И работа будет готова; предприятие Штрумма никогда ещё не опоздало. Лучше он заплатит рабочим внеочередную мзду, чтобы побудить их живость.

Хо-хо-хо, узнаете пунктуальность Бонифаца Штрумма. Если дали срок, он его выдержит.

И действительно, едва пробило полночь, триумфально огляделся член магистрата по своей мастерской.

Сложил и досчитался. И разразился весёлым, самодовольным смехом.

Но и Бонифац Штрумм не один смеялся; и не смеялись то подмастерья, которые находились тут утомлённые и побледневшие от изнурительной работы.

Бонифац Штрумм стоял лицом к лицу с крысоловом. Он почувствовал что-то похожее на тревогу, но было бы смешно, если бы член магистрата города Гамельна боялся бродячего крысолова.

"Я пообещал внеочередную выплату, и я дам внеочередную выплату," заговорил Штрумм почти принуждённо. "Кто может сказать, что я когда-либо не сдержал слово?"

Но крысолов улыбался. Так, казалось Штрумму, улыбается Сатана.

Бонифац Штрумм не верил в Бога слишком; он не видел его ни в себе, ни в других. Скорее он верил в Сатану; он казался ему более правдоподобным.

И всё же он собрал всю свою силу и поднял взгляд на крысолова.

Ему удалось в двух словах изречь всю свою гордость.

"Тысяча одежд," произнёс он.

Однако крысолов взирал на него насмешливо и немо. И крысоловья улыбка ломала всю Штруммову спесь. Наконец, член магистрата попробовал оказать сопротивление:

"Тысяча одежд," повторил он. "Всё поставлено в срок."

Крысолов разразился страшным и сокрушающим смехом.

"Тысяча саванов," прошипело из его уст.

Штрумм невольно огляделся. Безумный страх сдавил его горло.

Тысяча одежд превратилась в тысячу саванов. А посреди саванов увидел он своё собственное бледное лицо, лицо Бонифаца Штрумма; и тот другой Штрумм его голосом произносил торжественную формулу города Гамельна: "В том мне помогай Бог."

Также и Бонифац Штрумм не уснул больше в эту ночь.

[Мечтатель]

XI

Také však krysař probděl noc.

Agnes usnula mezi láskou. Ale nevysvětlitelný neklid nedal spáti krysaři. Připadalo mu, že by ho někdo okradl, kdyby usnul. Ale kdo může okrásti krysaře?

Krysař přesto naslouchal, jako by slyšel něčí kroky. Neuslyšel nic než rytmický dech spící.

Ponenáhlu řídla tma; přicházel první úsvit, časný v květnu.

Krysař pozdravil tento úsvit; vracel mu Agnes.

Podepíraje se o pelest lože, díval se na ni.

Spala klidně, jak spí spravedliví; spala klidná a nevinná. Její tělo, útlé, křehké a čisté, leželo tu v jímavé bezmocnosti.

Krysař zahleděl se do obličeje spící, který mu odhaloval úsvit. Byl to skoro obličej dítěte. Něco plachého a něžného v něm bylo, jakmile se její oči zavřely. Jakým tajemstvím dovedla se tato žena přetvořovati v pannu? Krysař, vida tuto spící, zapomínal vše, co bylo. Bylo možno přísahati, že nikdy se jí nedotkl.

Nezvyklá něha, nikdy předtím nepocítěná, zalila tvrdé krysařovo srdce. Zatajil dech a seděl bez hnutí, boje se, že spící probudí a oloupí ji o toto ranní kouzlo. Snila. O čem asi snila? O loutce, o dětských hrách, o motýlech, kteří ulétají? A krysaře ranila úzkost.

Nikdy se mu Agnes nezdála tak krásnou; a nikdy necítil, jak lehko porušitelnou a mizivou je krása ženy. O něco více, o něco méně; a veta po kouzlu a po půvabu. Krysař může mnoho. Může vyvésti krysy a může vylidniti města. Nemůže však zadržeti čas.

Agnes spala; na okamžik zatoužil krysař probuditi ji polibky, aby se zbavil svého neklidu. Ale zalekl se vlastní myšlenky; olupoval by o něco spící. Podivná byla tato noc; podivné bylo ráno. Krysař nakláněl se nad křehkým tělem té, které se neodvažoval dotknouti v ranním úsvitu. Neklid rostl v tuláckém jeho srdci. Kdo přijde, aby ho oloupil? Kdy a kudy přijde?

Krysař prošel mnoha městy a mnoha zeměmi. Prošel jimi poutaje, ale nespoután.

Teprve dnešní noci pocítil něco jakoby pouta. Opustil města a opustil země, a touha ho nikdy neroztesknila; nehleděl nikdy zpět, ale kupředu. Bylo mu náhle jasno, že neopustí takto Hameln.

Myšlenka, že by mohl se dáti připoutati, zdála se mu směšnou a absurdní. Ale směšná a absurdní myšlenka se vracela. A posléze nezdála se směšnou ani absurdní. Divně bylo krysaři.

Srdce jeho stalo se těžkým, jako by nosilo hoře tisíců. A stalo se lehkým, jako by nosilo jejich radost. Otevřel široko oči.

Toto ráno přerodilo svět. Včerejšky měly svou radost a svou bolest. Ale včerejší radost byla stínem dnešní radosti a včerejší bol stínem dnešního bolu. Kdysi, když krysař hoch stál na dýně u moře, v dálce plula loď a její plachty se dmuly, hocha na břehu přepadla touha pozdraviti cestu, ať je jakákoli. Zdráva, lodi! Zdrávi, kteří plujete! Šťastní, kteří ztroskotáte!

Hoch volal tato slova vyzývající osudy. Muži nyní se vracela. Jak mohutnější byla však tato pozdní ozvěna!

Neklid krysařův se stával nesnesitelným. Krev prudce kolotala v jeho žilách. Tělo žádalo pohyb, ruch a činy. Lehounce svezl se z lože; ale jeho pohyb probudil přece spící. Procitla napolo; pootevřela oči, dotkla se rukou čela krysařova a řekla: ,,Zůstaň."

Ale to bylo, co krysař nemohl. Posečkal na několik vteřin. Agnes usnula znova; přivřela oči a její ruce klesly bezvládně.

A krysař odcházel tiše, zcela tiše.

Krysař vyšel do zahrady. Jaká to byla zahrada! Keře byly nové a záhony nové; stromy sypaly tolik květů na cestu.

Krysař zahleděl se na nebe. Bylo čisté a jasné a větší než včera. Den, ale v prvých počátcích. Slunce, ale ještě jako červánek.

Krysař zahleděl se na zemi. Byla čistá a svěží ranní rosou. A také vlastní srdce bylo čisté a jasné.

Spoután? Proč ne! Jaký let v těchto poutech! Jak vysoko možno se vznésti!

Věž chrámu svaté Trojice je vysoko. Ale jak je nízká jeho letu!

Spoután? Ano. Ale mnoho poutaje; světy poutaje.

Ranní větřík osvěžuje horké skráně; jak lichotný to dotek!

A květy voní. Množství květů všech barev a všech vůní. A kterýkoli z nich možno utrhnouti. Všechny čekají na krysaře.

Lehkým a vítězným pohybem ruky sáhl krysař po kterémsi z nejkrásnějších květů. Vnitřní neklid zastavil jeho ruku.

Rozhlédl se...

Jak krásný byl svět!

Hle, za městem Hameln rýsuje se hora Koppel. Hora Koppel je vysoko, je mnohem vyšší než chrám svaté Trojice. Ale jeho letu také nestačí.

A jsou vyšší a vyšší hory. Mnohé viděl a mnohé uvidí.

Jeho letu nedostačí.

A krásný svět, a jak je krásno jej míti! Jak krásno míti kouzelný nástroj, který vše zmůže. Papež má moc; co je moc papežova proti moci krysařovy píšťaly? Císař má moc; co svede proti zvukům, které umí krysař vylouditi?

Tak chtěl krysař obelstíti neklid své duše. Nebylo však možno obelstíti se.

Zrak krysařův, rozlétlý do daleka, setkal se s jakýmsi temným bodem mezi tolika jasnými a čarovnými předměty. Temný bod byl pranepatrný; blížil se však a rostl.

Nebylo to nic podivného; byl to pouze muž, který se blížil.

V chůzi přicházejícího nebylo nic mimořádného. Nebyla ani příliš kvapná, ani příliš pomalá. Občané města nemilují kvapu; jsou však zvyklí přicházeti včas.

Rozhodně byl to občan z Hameln.

Tohoto muže krysař neviděl a neznal; tohoto muže nepřál si viděti a poznati. Nejméně přál si ho viděti a poznati zvláštního tohoto rána.

Ale muž se blížil určitým krokem člověka, který má cíl.

Srdce krysařovo bylo ještě tak těžké, jako by neslo hoře tisíců; ale lehkosti, která nosí radosti tisíců, nebylo už v něm.

Každé dítě v Hameln mohlo krysaři jmenovati muže zastavivšího se u plotu. Každé dítě znalo dlouhého Kristiána.

"Однако крысолов тоже провёл без сна ту ночь.

Агнес уснула во время любви. Но необъяснимое беспокойство не дало спать крысолову. Ему казалось, что его кто-нибудь обворует, если он уснёт. Но кто может обокрасть крысолова?

Тем не менее крысолов прислушивался, как будто слышал чьи-то шаги. Он не услышал ничего, кроме ритмичного дыхания спящей.

Мало-помалу темнота редела; приходил первый рассвет, ранний в мае.

Крысолов поприветствовал этот рассвет; он возвращал ему Агнес.

Облокотившись на спинку кровати, он смотрел на неё.

Она спала спокойно, как спят праведники; спала мирная и невинная. Её тело, нежное, хрупкое и чистое, лежало здесь в волнующей беспомощности.

Крысолов засмотрелся на лицо спящей, которое ему открыл рассвет. То было почти лицо ребёнка. Что-то робкое и нежное было в нём, как только её очи закрывались. Каким таинством умела эта женщина превратиться в девушку? Крысолов, видя эту спящую, забывал всё, что было. Можно было бы клясться, что он никогда до неё не дотрагивался.

Непривычная нежность, никогда до того не испытанная, затопила твёрдое сердце крысолова. Он затаил дыхание и сидел без движения, опасаясь, что спящая проснётся и лишит его этого утреннего волшебства. Она видела сны. Сны о чём? О кукле, о детских играх, об улетающих бабочках? И крысолова ранила тревога.

Никогда ещё Агнес не казалась ему такой прекрасной, и никогда ещё он не чувствовал, как легкоразрушима и мимолётна красота женщины. (Чем-то) более, (чем-то) менее; и конец волшебству и прелести. Крысолов может много. Может увести крыс, и может обезлюдить города. Однако он не может задержать время.

Агнес спала; на мгновение крысолов томительно захотел разбудить её поцелуем, чтобы избавиться от своего непокоя. Но он испугался собственной мысли; он отнял бы что-то у спящей. Удивительна была эта ночь; удивительно было утро. Крысолов наклонился над хрупким телом той, к которой не осмеливался прикоснуться на утренней заре. Тревога росла в скитальческом его сердце. Кто придёт, чтобы её устранить? Когда и каким путём?

Крысолов прошёл многими городами и многими странами. Он прошёл ими (jimi poutaje), но не пленённый.

Только нынешней ночью он почувствовал что-то вроде оков. Он оставлял города и оставлял страны, и тоска никогда на него не наваливалась; он никогда не смотрел назад, но лишь вперёд. Вдруг ему стало ясно, что Гамельн он так не покинет.

Мысль, что он мог позволить себя привязать, показалась ему смешной и абсурдной. Но смешная и абсурдная мысль возвращалась. И наконец не казалась она ни смешной, ни абсурдной. Было крысолову странно.

Сердце его сделалось тяжёлым, будто несло скорбь тысячей. И стало лёгким, будто несло их радость. Он широко открыл глаза.

Это утро изменило мир. У вчера были своя радость и своя боль. Но вчерашняя радость была тенью сегодняшней радости и вчерашняя боль тенью сегодняшней боли. Когда-то, когда крысолов мальчишкой стоял на тыкве в море, вдали плыл корабль, и его паруса вздымались, и мальчишку настигло стремление поприветствовать дорогу, какой бы она ни была. Будь здоров, корабль! Будьте здоровы, плывущие! Счастливы, терпящие кораблекрушение!

Мальчишка кричал те слова, призывающие судьбу. Теперь они вернулись к мужчине. Однако насколько более могучим было это позднее эхо.

Беспокойство крысолова становилось невыносимым. Кровь сильно циркулировала в его жилах. Тело требовало движения, оживления и поступков. Он тихонько скользнул с кровати; и всё же его движение разбудило спящую. Она проснулась наполовину; приоткрыла глаза, дотронулась рукой до лба крысолова и сказала: "Останься."

Но это было то, чего крысолов не мог. Он подождал несколько секунд. Затем Агнес снова уснула; она прикрыла глаза и её руки безвольно опустились.

И крысолов ушёл тихо, совсем тихо.

Крысолов вышел в сад. Что это был за сад! Кусты были новые и грядки новые; деревья рассыпали столько цветов на дорогу!

Крысолов загляделся на небо. Оно было чистое и ясное, и больше, чем вчера. День, но в самом начале. Солнце, но ещё как заря.

Крысолов загляделся на землю. Она была чиста и свежа утренней росой. А также собственное сердце было чистым и ясным.

Привязан? Почему нет! Сколько полёта в этих путах. Как высоко можно вознестись!

Башня храма Св. Троицы высока. Но насколько ниже она, чем его полёт!

Привязан? Да. (Ale mnoho poutaje; světy poutaje.)

Утренний ветерок освежает горячие виски; как ласково это прикосновение!

А цветы благоухают. Множество цветов всех расцветок и всех запахов. Какой угодно из них можно сорвать. Все ожидают крысолова.

Лёгким и триумфальным движением руки крысолов дотронулся до некоторых из самых красивых цветов. Внутреннее беспокойство остановило его руку.

Он огляделся...

Как прекрасен был мир!

Вон, за городом Гамельном вырисовывается гора Коппель. Гора Коппель высока, намного выше храма Св. Троицы. Но тоже не достигает его полёта.

А есть ещё более и более высокие горы. Многие он видел и многие увидит.

Они не сравнятся (достигнут) с его полётом.

А прекрасный мир, (a jak je krásno jej míti!) Как прекрасно иметь волшебный инструмент, который всё сможет. У папы есть власть; но что папская власть против силы дудки крысолова? У кайзера есть власть; но что он приведёт против звуков, которые умеет извлечь крысолов?

Так хотел крысолов обмануть непокой своей души. Однако невозможно было обмануть себя.

Взор крысолова, распахнутый в даль, встретился с какой-то тёмной точкой среди настолько ясных и очаровательных предметов. Тёмная точка была мизерной, однако она приближалась и вырастала.

Это не было чем-то странным, то был лишь приближавшийся мужчина.

В походке пришельца не было ничего примечательного; она не была ни слишком торопливой, ни слишком медленной. Граждане города не любят поспешность; но несмотря на это они привыкли приходить вовремя.

Безусловно, это был гражданин Гамельна.

Этого мужчину крысолов не видел и не знал, этого мужчину он не хотел видеть и знать. Менее всего он хотел его видеть и знать этим особенным утром.

Но мужчина приближался уверенным шагом человека, у которого есть цель.

Сердце крысолова всё ещё было таким тяжёлым, как будто несло скорбь тысячей; но лёгкости, которая носит радость тысячей, уже не было в нём.

Каждый ребёнок в Гамельне мог назвать крысолову мужчину, остановившегося у забора. Каждый ребёнок знал длинного Кристиана."

[Мечтатель]

krysař hoch stál na dýně u moře
крысолов мальчишкой стоял на тыкве в море

"У моря" правильно. Но всё же при чём тут тыквы? В словарях ничего похожего больше нет.

[Damaskin]

"У моря" правильно. Но всё же при чём тут тыквы? В словарях ничего похожего больше нет.

Да, непонятно. Жаль, что на ЛФ не осталось знатоков чешского.

[Мечтатель]

XII

Stáli proti sobě.

Příchozí patřil zamračeně na krysaře. Podezíravé jeho oči hledaly, čeho se zachytiti; ale krysař, klidný, skoro mramorový, jim unikal. Pěst pravice Kristiánovy sevřela se bezděčně; výraz krysařův se však neměnil. Čekal. Kristián hledal slova; a jeho pobouření rostlo tím, že jich nenalézal.

Tu zalétl pohled Kristiánův od krysaře k blízkým dvéřím; a jeho nevraživé oko jako by odměřovalo vzdálenost. A nepatrnost této vzdálenosti dala mu promluviti:

,,Znám vás. Jste krysař —"

Krysař pokynul hlavou a mlčel. Tón Kristiánův byl jízlivý... ale jeho jízlivost vyzněla naplano. Ani rys se nepohnul v tváři krysařově. Naopak se jeho oči rozjasnily: a držel svýma očima Kristiána jako žalářník vězně.

Ale Kristián nechtěl se ještě smířiti se svým vězením.

Promluvil opět:

— — ,,Co zde činíte, krysaři? Co chcete vůbec v Hameln?"

Krysař naklonil se k růžovému keři a utrhl jeho nejkrásnější květ.

,,Co činím, vidíte. Voním k růži."

Pichlavé oči Kristiánovy vzplanuly zlým ohněm.

,,Vonět k růži nepřísluší krysaři. A jste přece krysař.

,,Krysař, ano. Jsem k vaší službě. Topím krysy, chcete-li a chci-li. Utopil jsem mnoho krys v Hameln; ale dnes se mi nechce je topiti."

,,Jste v cizí zahradě, krysaři."

,,Jsem na místě, kde cítím krysy. Páni konšelé a vy se domníváte, že není už v Hameln krys. Klamete se, jako oni se klamou. Jsou zde a tuším nedaleko. Mám pro to jasný smysl: řemeslo! A nemyslete si, že jsem byl u Žíznivého člověka, proto že vidím krysy... mnoho krys... Žíznivý člověk se mi nelíbí; krčmář Röger je příliš roztomilý a má příliš trpké víno. Jsem střízliv. Ale krysy jsou zde. Staly se pouze ostýchavějšími. Dříve byly dotěrné; až na stůl vyskakovaly. Ale kdo vám ručí za to, že se opět dotěrnými nestanou?"

,,Je to naše starost, krysaři: dovedeme je zkrotit!"

,,S pomocí mé píšťaly. Ale radím vám, příteli, mějte pozor na mou píšťalu. Krysy hynou, slyší-li její zvuk; a vy si nepřejte kdy ji slyšeti."

A krysař, přeměřiv zahradu v květu, domek v květu a dlouhého Kristiána, odcházel pomalými a vážnými kroky.

Kristián hleděl za ním nechápavě. Nyní byl by chtěl ještě mnoho říci; slova se tlačila na jeho rty. Ale krysař byl již vzdálen. Dlouhý Kristián zavrtěl hlavou a kráčel ke dveřím.

Agnes ještě spala.

Kristián hleděl na spící a hlavou mu hučela slova krysařova. — Ale spící byla stále zřetelnější a krysař zmizel v mlze.

Agnes ještě spala, s dětským svým, nevinným výrazem.

"Они стояли напротив друг друга.

Пришедший мрачно взирал на крысолова. Подозрительные его глаза выискивали, за что бы зацепиться; но крысолов, спокойный, почти мраморный, от них ускользал. Правая рука Кристиана невольно сжалась в кулак; однако выражение лица крысолова не изменилось. Он ждал. Кристиан искал слова; и его волнение росло от того, что он их не находил.

Тут взгляд Кристианов перенёсся от крысолова к близким дверям. Его ненавидящее око словно отмеривало расстояние. И незначительность этого расстояния заставила его проговорить:

"Я знаю вас. Вы крысолов.--"

Крысолов кивнул головой и молчал. Тон Кристианов был язвительным... но его язвительность прозвучала впустую. Ни одна черта не двинулась в лице крысолова. Напротив, его глаза прояснились (повеселели); и он держал Кристиана своими глазами, как тюремщик узника.

Но Кристиан пока ещё не хотел смириться со своим заключением.

Он проговорил вновь:

"Что вы здесь делаете, крысолов? Чего вы вообще хотите в Гамельне?"

Крысолов наклонился к розовому кусту и сорвал его самый красивый цветок.

"Что я делаю, вы видите. Нюхаю розу."

Колючие глаза Кристиановы полыхнули злым огнём.

"Нюхать розу не входит в компетенцию крысолова. А вы всё-таки крысолов."

"Крысолов, да. Я к вашим услугам. Я топлю крыс, (chcete-li a chci-li). Я утопил много крыс в Гамельне; но сегодня мне не хочется их топить."

"Вы в чужом саду, крысолов."

"Я на месте, где чувствую крыс. Господа члены магистрата и вы полагаете, что в Гамельне уже нет крыс. Вы ошибаетесь, как и они ошибаются. Они здесь, и я предполагаю, что недалеко. У меня есть для этого ясное чувство: ремесло! И не думайте себе, что я побывал "У жаждущего человека", и поэтому вижу крыс... много крыс... "Жаждущий человек" мне не нравится; корчмарь Рёгер слишком угодлив, и у него чересчур терпкое вино. Я трезв. Но крысы здесь. Они лишь стали более робкими. Раньше были наглыми; даже на стол заскакивали. Но кто вам даст поруку, что они вновь не станут наглыми?"

"Это наша забота, крысолов: мы сумеем их обуздать!"

"С помощью моей дудки. Но советую вам, приятель, остерегаться моей дудки. Крысы гибнут, если слышат её звук, а вы не пожелайте себе когда-нибудь её услышать."

И крысолов, смерив взглядом сад в цвету, домик в цвету и длинного Кристиана, ушёл медленными и солидными шагами.

Кристиан недоумевающе смотрел ему вслед. Теперь ему хотелось бы ещё много сказать; слова теснились у него на губах. Но крысолов был уже вдалеке. Кристиан повертел головой и шагнул к дверям.

Агнес ещё спала.

Кристиан смотрел на спящую и в голове его раздавались слова крысолова. - Но спящая была всё более очевидной, а крысолов исчез в тумане.

Агнес ещё спала, со своим детским, невинным выражением."

[Мечтатель]

XIII

Krysař jde. Jeho srdce je lehké. Setkání ranní bylo jen mrak, který pluje a rozptýlí se. Nyní je zcela jasné nebe. Nikdy takového nebe nebylo.

Všechny schopnosti krysařovy jako by se stupňovaly, ba zmnohonásobily. Vidí až daleko do hor; slyší nejvzdálenější a nejtišší zvuky. Kráčí, a jako by sedmimílové střevíce měl, rychle ubíhá cesta. Krysař jde; ale spíše se zdá, jako by krajina okolo něho přecházela. Zdi Hameln jsou těsné; ulice příliš úzké. Krysař opouští Hameln. Opouští je, aby se vrátil? Neví to sám. Jde branou. U brány sedí žebrák. Je slepý a starý; je skloněn chorobou i lety. Sedí a prosí.

Krysař hodil mu peníz. Žebrák jej ohmatává. A monotónně opakují jeho rty: ,,Mnoho štěstí, poutníku."

Pak přijdou pole. Pracuje se na nich v ranním jitru; hlasy mužů a žen zní z nich, pronikají svěží a čistý vzduch, který dýchá krysař. Zní bujně a vesele; a krysař domnívá se rozuměti řeči lidí.

Opodál jsou pastviny. Pasou na nich krávy. Jak krysař míjí, pozvednou své hlavy a zabučí klidně a nasyceně. A krysař domnívá se, že rozumí řeči zvířat.

A pak vstupuje krysař do lesa. Je to hájemství Panny Marie. Ctihodný a starý les! Zná všechny lásky synků a dcerek města Hameln; zná všecky jejich rozkoše a boly. Zná štěstí a zradu lásky; zná vzplanutí a ochabnutí. Má pro to vše tajemné skrýše a útulky.

Na hoře Koppel, pravda, je také les. Ale jak zasmušilý je sosnový les, srovnáte-li jej s dubovým! A s dubovým lesem za jarního rána, svěžím, živým, uklidňujícím! A ve větvích starých dubů i v mlází dubovém rozezpívalo se tisíce ptáků. Rozezpívali se, jako by vítali nové jitro. A krysař domníval se, že rozumí řeči ptáků — —

Bylo však místo, kde bylo ticho. Bylo to u obrazu Panny Marie. Na místě, kde byl obraz, stal se dávno, dávno zločin. Zabili bohatého kupce, vracejícího se z trhu. Vrazi nikdy nevypátráni, ale vdova dala postavit obraz Panny na místě zlého činu. Podivno! Bylo tu němo a smutno. Vedl-li jsi tu psa, skučel a kňučel; a ptáci přelétali plaše, nikdy zde nehnízdíce. Tak aspoň mluvili občané z Hameln. Jisto je, že nebylo místa tiššího a klidnějšího v lese.

Jak vanul chvílemi vítr, chvělo se listí.

A krysař se domníval, že rozumí šelestu listí.

Zeleň se otevřela a blýskla jí hladina řeky. Ještě svěžejší vzduch ovanul krysařovu hlavu.

Zde bylo daleko, daleko od města. Nebylo stopy po chrámu svaté Trojice. Ani vrchu Koppel nebylo viděti. Vlny, které míjely, netušily nic o Gottliebu Froschovi a Bonifáci Strummovi, jakkoli byli slavní široko daleko.

Tiše plynuly vody; a krysaři se zdálo, že rozumí tichému míjení vod.

Slavné bylo zamyšlení krysařovo; jako by časy a prostory v něm hovořily.

— — Jsem minulost, pravil hlas.

— — Jsem budoucnost, odpovídal jiný.

— — Jsem krásná, mluvila minulost.

— — Budu krásnější, slibovala budoucnost.

— — Měla jsem vše: úsměvy, slzy, sen i procitnutí, děla minulost.

— — Budu míti vše: úsměvy, slzy, sen i procitnutí, řekla budoucnost.

Mezi hovorem minulosti a budoucnosti, jaká to přítomnost!

Z vrcholu, na němž stál, mohl krysař přehlédnouti obojí kraj: kraj opuštěný a zemi zaslíbenou. A z vrcholu, na němž stál, cítil krysař, jak je krásno žíti. Z vrcholu, na němž stál; byl to opravdu vrchol?

Krysař se zahleděl na hladinu řeky.

Plula jí loď; zpočátku zdálo se krysaři, že loď je prázdná. Ale záhy bylo zřejmo, že se choulí na jejím dnu spáč. Vlny unášely loď; loď plula po proudu, který ji zanášel ke břehu krysařovu — Okamžik a loďka narazí.

,,Hohoho!" volal krysař.

Spící se neprobudil.

,,Hoho!" volal krysař znovu. A současně loď narazila o větev stromu, vyčnívající nad řeku. Prudký otřes spícího probudil. Zdvihl se a hleděl na krysaře rozesněnýma očima.

Krysař poznal Jörgena — Nedovedl říci, proč ho rozlaďuje právě nebohý a bezvýznamný rybář, který mu nikdy nedovedl ublížiti.

,,Usnul jsi," pravil.

,,Usnul jsem," pravil Jörgen smutně a měkce. ,,Domníval jsem se, že ony opět přijdou. Ale usnul jsem a nepřišly. Nebo bych to byl zaspal?"

Výraz Jörgenův byl zoufale směšný. Ale krysař se nesmál.

,,Budu se muset vrátit," mínil rybář. ,,Je to daleko a proti proudu. Bude to těžká cesta. A mé sítě jsou prázdné; bude to hladový den."

Výraz Jörgenův stal se ještě žalostnějším. Ale také nyní odolal krysař smíchu — Vzpomněl si na slova pronesená nedávné noci: ,,Mějte ženy, ale nedopouštějte, aby ženy měly vás."

"Крысолов идёт. На сердце его легко. Утренняя встреча была лишь облаком, плывущим и рассеивающимся. Теперь было совсем ясное небо. Никогда ещё не было такого неба.

Все способности крысолова будто выросли на ступень, даже умножились в несколько раз. Он видит далеко вплоть до гор; слышит самые отдалённые и тихие звуки. Шагает, и словно были у него семимильные сапоги, так быстро убегает дорога. Крысолов идёт; но скорее кажется, будто край проходит вокруг него. Стены Гамельна тесны; улицы слишком узки. Крысолов покидает Гамельн. Покидает его, чтобы вернуться? Он сам не знает этого. Он проходит через городские ворота. У ворот сидит нищий. Он слепой и старый; согнутый болезнью и годами. Сидит и просит.

Крысолов бросил ему монету. Нищий её ощупывает. И его губы монотонно повторяют: "Много счастья (тебе), путник".

Затем начинаются поля. Ранним утром на них работают; с них доносятся голоса мужчин и женщин, проникает свежий и чистый воздух, который вдыхает крысолов. Голоса звучат оживлённо и весело; и крысолов думает, что разбирает он разговоры людей.

Поодаль выгоны. На них пасутся коровы. Когда крысолов проходит мимо, они поднимают головы и мычат спокойно и сыто. И крысолов думает, что понимает он разговоры животных.

А затем входит крысолов в лес. Это лесничество Девы Марии. Достопочтенный и старый лес! Он знает о всех любовях сынов и дочерей города Гамельна; знает обо всех их наслаждениях и муках. Он знает о счастье и о предательстве любви; знает о воспламенении и угасании. У него есть для этого все тайные укрытия и убежища.

На горе Коппель, правда, тоже есть лес. Но сосновый лес настолько угрюм; разве сравните его с дубовым! И с дубовым весенним утром, свежим, живым, успокаивающим! И в ветвях старых дубов, и в молодой поросли дубовой распевали тысячи птиц. Распевали, будто приветствовали новое утро. И крысолов полагал, что понимает он разговоры птиц.

И всё же имелось место, где была тишина. Было это у образа девы Марии. На месте, где (находится) образ, когда-то давно-давно произошло преступление. Убили богатого купца, возвращавшегося с ярмарки. Убийц так никогда и не разыскали, но вдова велела поставить образ Девы на месте злого дела. Чудно́! Было тут безмолвно и грустно. Если ты проходил тут с собакой, она скулила и визжала; и птицы пролетали более робко, никогда здесь не гнездясь. Так по крайней мере говорили граждане Гамельна. Несомненно, что в лесу не было места более тихого и спокойного.

Когда время от времени дул ветер, колыхалась листва.

И крысолов считал, что понимает он шелест листьев.

Зелень раскрылась, и блеснула поверхность реки. Ещё более свежий воздух овеял голову крысолова.

Здесь было далеко, далеко от города. Не было следа от храма Св. Троицы. Не было видно и гору Коппель. Проходившие волны ничего не думали о Готлибе Фроше и Бонифаце Штрумме, хотя те и были знамениты далеко вокруг.

Тихо текли воды; и крысолову казалось, что понимает он тихое течение (прохождение мимо) вод.

Торжественным было раздумье крысолова; будто разговаривали в нём времена и пространства.

--Я - прошлое, произнёс голос.

--Я - будущее, ответил другой.

--Я - прекрасно, сказало прошлое.

--Я буду ещё прекраснее, пообещало будущее.

--У меня было всё: улыбки, слёзы, мечта и пробуждение, промолвило прошлое.

--У меня будет всё: улыбки, слёзы, мечта и пробуждение, сказало будущее.

Во время беседы прошлого и будущего, какое это настоящее!

С вершины, на которой он стоял, мог крысолов обозреть оба края: край покинутый и землю обетованную. И с вершины, на которой он стоял, чувствовал крысолов, как прекрасно жить. С вершины, на которой он стоял; было ли то и вправду вершиной?

Крысолов засмотрелся на гладь реки.

По ней плыла лодка; сначала показалось крысолову, что лодка пуста. Но вскоре стало видно, что на её дне скорчился спящий. Волны увлекали лодку; лодка плыла по течению, которое её относило к берегу крысолова - Ещё мгновение, и лодка налетит.

"Хохохо!" кричал крысолов.

Спящий не проснулся.

"Хохо!" снова закричал крысолов. И одновременно лодка натолкнулась на сук дерева, выдававшийся над рекой. Резкое сотрясение разбудило спящего. Он поднялся и смотрел на крысолова заспанными глазами.

Крысолов узнал Йоргена. Он не мог сказать, чем именно его расстраивает бедный и незначительный рыбак, который никогда не причинил ему никакого вреда.

"Ты уснул," он произнёс.

"Уснул," сказал Йорген грустно и мягко. "Я думал, что они опять придут. Но я заснул, а они не пришли. А то разве бы я спал?"

Выражение Йоргеново было отчаянно смешным. Но крысолов не смеялся.

"Должен буду вернуться," рассудил рыбак. "Далеко, и против течения. Это будет тяжёлый путь. А мои сети пустые; будет голодный день."

Йоргеново выражение стало ещё более жалким. Но и сейчас крысолов устоял перед смехом - Он вспомнил слова, произнесённые недавней ночью: "Имейте женщин, но не допускайте, чтобы женщины имели вас."

[Мечтатель]

Nedovedl říci, proč ho rozlaďuje právě nebohý a bezvýznamný rybář
Он не мог сказать, чем именно его расстраивает бедный и незначительный рыбак

Здесь точнее: "почему именно". Proč - это "почему", právě "именно".

Пол-книги позади.

[Damaskin]

Пол-книги позади.

Надеюсь, что мы сможем прочитать по-русски и вторую половину

[Мечтатель]

Надеюсь, что мы сможем прочитать по-русски и вторую половину

Да, теперь уже нужно завершить этот сырой перевод.

[Poirot]

"У моря" правильно. Но всё же при чём тут тыквы? В словарях ничего похожего больше нет.

Да, непонятно. Жаль, что на ЛФ не осталось знатоков чешского.

Зато носители есть.

[Damaskin]

Зато носители есть.

Что-то их не видно.