Лингвофорум

                                                                                    Закат.

С холма открывался на Талдомасту захватывающий вид: холм огибала река, текущая с востока на запад и впадавшая в какую-то другую реку, текущую с севера на юг, за рекой же, если перейти по дощатому мосту, в котором не досчитывалось досок, располагался коровник с коровами и доярками, а дальше, за коровником, находился поселковый клуб, а за клубом, если миновать маленький скверик с бутылками под кустами, начиналась сама Талдомаста — наследница древнего мерянского поселения. Там я и жил, и ту жизнь, которую наблюдал там, тут и буду описывать. Честно. Как есть.
И да, был красивейший закат.

В Талдомасте есть два места, в каждом из которых побывал хотя бы раз любой из жителей: это коровник, где местные женщины утром и вечером доят, а также баня, где моются и гадают поселяне.
Также в тамошней бане принято запирать нерадивых жён. Что с ними там происходит, никому не ведомо, но факт, что побывавшие там бабы все как одна становятся шёлковыми и дойку,
и все прочие дела, которые их пол обязан выполнять безропотно и с надлежащим терпением, смирением и старанием, начинают делать необычайно хорошо. Всякая баба в Талдомасте
боится пуще всего оказаться в бане той запертой на ночь. Пережившие подобную ночь ни о чём не рассказывают, когда их спрашивают любопытные, но лишь делают ужасные глаза
и прикладывают руки к груди. Баба после банного запирания неделю не садится — всё делает стоя, словно в храме пребывает. Вот таким исправительным свойством обладает талдомастская баня.

E bon utikun ;up:

Также в Талдомасте есть церковь. Построена она из толстенных брёвен и расположена в западной части селения. Пройти к ней возможно через луг, овраг и молодой сосновый лесок, деревья в котором обещают в будущем стать широки стволами и изрядной длины.
Поселяне усердны в вере, особенно женщины. Вера и дойка это то, что делает талдомасток талдомастками.
В Талдомасте говорят, что даже если в коровнике сдохнет последняя корова, то талдомастки всё равно будут доить дважды в день - утром и вечером.

С некоторых пор в Талдомасте перестали родиться дети, вот уже лет 15 как. Поэтому о талдомастской школе можно лишь сказать, что это унылое бревенчатое здание, в котором доучивается с десяток
подростков. С чем связано такое горестное положение с потомством, никто толком понять не может. Казалось бы, талдомастки усердны в дойке, доят дважды в день, и посему потребляют каждодневно в избытке молоко, которое, как известно, самым лучшим образом сказывается на чадородии. Местный батюшка полагает, что всё дело в излишнем старании талдомасток при дойке, так как любое дело, даже самое богоугодное, следует вершить скорее со смирением, нежели с избыточным рвением. Избыточное рвение может негативно сказаться на качестве продукта и здоровая молочная пища не принесёт ожидаемой пользы.

Как я уже писал выше, путь к коровнику из села лежит через маленький скверик, где под кустами можно во множестве найти бутылки.
Рачительные талдомастовцы с этими бутылками приходят в коровник за своей порцией молока, относят молоко домой, а выпив его, несут бутылку обратно в сквер и ставят под куст.

                                           О топониме Талдомаста.

Талдомаста стоит на землях древней мери и отражает в своём названии её язык. Принято ошибочно считать, что меря племя финское. Однако, само их название, с пра-осетинского переводящееся люди,
говорит за то, что меря народ индо-европейский, осколок пра-осетинских орд, двинувшихся в раннем палеолите из легендарной Бореи на юг. О индоевропейском происхождении мери сообщает нам и формант -маста в названии многих селений в наших краях. Это не что иное, как Miasto, то есть, место. Вот так здравое рассуждение выбивает всякую почву из-под ног фальсификаторов, видящих финнов там, где по здравому смыслу и человеколюбию следует видеть пра-осетин.

Ignacio Oslikov, а мнения высказывать можно?

Рискну. Очень симпатичный рассказ, и язык хорош. Но вот это я бы поправила:

Цитата: Ignacio Oslikov от февраля 17, 2014, 22:27
Пережившие подобную ночь ни о чём не рассказывают, когда их спрашивают любопытные, но лишь делают ужасные глаза.

— потому что "сделать ужасные глаза" невозможно. Я бы написала, к примеру: ни о чём не рассказывают, когда их спрашивают любопытные, но глаза талдомастки наполняются ужасом.

                                                                                                Псалтырь.


Олег Сергеевич, приятный лысеющий мужчина лет сорока двух, стоял на кухне и мыл посуду. У него сегодня выдался хлопотный день: после обеда к нему приехала погостить племянница Кристина, недавно вышедшая замуж. Вместе с ней приехал и её молодой муж, норовивший всё время помочь Олегу Сергеевичу по хозяйству и измучивший его вконец этим. А утром были проводы жены, Светланы Петровны, к тёще.
Уезжая, Светлана Петровна напутствовала супруга: "Ты ночью без меня бди, не ложись. По вечеру к дояркам не ходи, молока не пей, только чай с мятой, да всю ночь читай! Читай Книгу Иова, дабы противостоять... сам знаешь, как оно... грех у порога лежит, помни и бди!"
Олег Сергеевич жену всегда слушался, ибо женщиной она была мудрой, так как девицей блюла себя до последнего, и в первый раз коснулся её муж на венчании в церкви, надевая ей на палец обручальное кольцо.
А ведь известно, что та, которая на супружеское ложе взойдёт целомудренной девицей, встанет с него поутру мудрой женой. Домыв посуду, Олег Сергеевич вышел на крыльцо, быстро перекурил и вернулся в дом. В сенях было уже совсем темно. Он постоял напротив комнаты, отведённой Кристине с мужем, послушал, не доносится ли чего из-за закрытой двери, но всё было тихо и Олег Сергеевич, довольный пристойным поведением молодых, прошёл к себе. Следуя наказу отъехавшей жены, он не раздевался и постель не расстилал, а сел за стол, покрытый вязанной ещё матерью белой скатертью, включил ночник и раскрыл Книгу Иова. За окном во всём своём величии развёртывалась летняя ночь - тёплая, светлая, с луной, плескавшейся в берёзовой листве. Олег Сергеевич начал читать: "Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла... И сказал Господь сатане: откуда ты пришел?" Здесь Олег Сергеевич внезапно почему-то прервался и посмотрел во тьму перед собой. И тут же до него донёсся престранный звук, словно кто-то чавкает и что-то хлюпает. В некотором волнении Олег Сергеевич вышел из комнаты и пошёл по дому. Странный звук заполнял собою всё пространство жилища: "Чааафффффк, хлюп! Чааафффффк, хлюп! Чааафффффк, хлюп!" Олег Сергеевич, бледный и покрытый испариной, стоял посреди собственного дома и мозг его отказывался действовать. Простоял так он без малого минут пять, как неожиданно звук прекратился. На ватных ногах Олег Сергеевич вернулся в свою комнату, осенил себя крестным знамением и уже до утра, не отвлекаясь, читал историю Иова.
Утром, за завтраком, все сидели молча. Олег Сергеевич не выдержал и спросил своих гостей:
- Кристиночка, вы ничего такого ночью не слышали?
- Чего такого, дядя Олег?
- Ну, звук такой, словно, кто-то чавкает и что-то хлюпает.
- Нет, ничего такого не слышали.
- Вы, верно, крепко спали с дороги?
- Мы не спали, дядя Олег. Мы бдели. Всю ночь. Псалтырь читали.
Олег Сергеевич елознул: Кристина с мужем неотрывно и строго смотрели ему прямо в глаза.
- Мы, дядя, ночами Псалтырь читаем. Мы - бдим!

Понятно: с мнениями лучше не высовываться. Забираю свое обратно.

                                                                                                          Бархатные ручки.

С некоторых пор стал замечать Леонид Саввыч за сыном своим Михаилом, недавно вернувшимся из армии, странности. Стал Михаил каким-то грустнозадумчивым, да внезапно густокрасным, ежели смотрел на него кто пристально, часто уединялся в своей комнате, требовал, чтобы входили к нему со стуком, а когда кто-нибудь, забывшись, заходил без стука, то Михаил, как чёрт из табакерки, выпрыгивал навстречу и оживлённо начинал, как бы извиняясь, нести чепуху. Но самое странное, что стал парень постоянно держать кисти рук сжатыми в кулаки.
Однажды в ветреный воскресный день, по возвращении из церкви, решился Леонид Саввыч за обеденным столом поговорить с сыном: "Миша, покажи ладошки". Парень, краснея и покрываясь испариной, медленно протянул к отцу ладони. Глянул Леонид Саввыч, а ладошки-то волосатые!
- Сынок, ты взрослый совсем, из армии уже вернулся, работать пошёл. Негоже тебе иметь волосатые ладошки.
- А что же делать мне, папа?!
- Избавиться от волос в ненадлежащем месте.
- А как?
- Всякие есть способы, - отвечал отец, глядя с любовью на сына, - можно побрить ладошки, можно депилятор у сестры твоей Люськи взять, а можно... Знаешь, Миша, есть стопроцентный способ избавления от этой напасти раз и навсегда. Ты готов?
- Да, папа.
- Тогда неси из сеней верёвку и Люськин пинцет для бровей.
Михаил сбегал за требуемым.
Леонид Саввыч взял табуретку и поставил её на середину комнаты:
- Вставай на колени, а руки ладонями вверх клади на табуретку.
- Папочка!
- Делай как я сказал!
Парень послушно всё исполнил. Леонид Саввыч крепко связал сыновии запястья и, пропустив концы верёвки под седалищем табуретки, завязал их узлом. Не спеша подвинул свой стул поближе. Сел. Взял пинцет и медленно, волосок за волоском, начал приводить ладони отпрыска в божеский вид.
- Папочка, миленький, не надо больше, лучше побрей, не буду, неееее бууудуууу, - голосил Михаил.
- Терпи, негодник, будешь знать, как за руками не ухаживать!
С тех пор Михаил стал за руками следить и более такого возмутительного вида ладоней, совершенно не приличествующего жителю Талдомасты, ни разу не допускал.

                                                                                                                  О посадке моркови.

Посадила как-то Настасья Анисимовна морковь. И вот, было раз, пропалывает она морковь, а мимо молдаванин идёт, Аурел. А она морковь полет. А он идёт. И шёл бы себе мимо, чёрт южный, ан нет, взял да остановился:
- Бог помощь, хозяйка! Сладка ли морковь твоя будет?
- А тебе-то что?
- Да заранее знать хочу?
- Ступай мимо, заранее у меня не бывает!
- Ну, не бывает, так не бывает! Прощавай, хозяйка, пардонь за беспокойства!
С тем и отошёл.
Однажды, захотелось Настасье Анисимовне молоденькой морковки поесть. Пошла в огород, дёрнула за хвостик, передником обтёрла и в рот, да сразу и схрумкала. И только она её схрумкала, как сразу же почувствовала, что распирает. Поначалу показалось это Настасье Анисимовне даже приятным, а потом невмоготу стало - просто на части рвёт! Прибежала она к бабке-знахарке, к Пантократовой, и плачет:
- Бабка Пантократова, спаси меня, так распирает, словно дитя рожаю!
Бабка ей говорит:
- Не ела ли ты морковки молоденькой?
- Ела!
- Зачем заранее ела, морковка же ещё слишком молода?
- Захотелось!
- С чего же тебе захотелось?
- Да когда я её сажала, шёл мимо молдаванин Аурел, чёрт южный, да спросил он меня, сладка ли моя морковка, а я отвечала, что заранее у меня не бывает, а он распардонился и отошёл!
Бабка Пантократова стала вдруг лицом строга и говорит:
- Иди, Настасья, в баню, помойся, потом в церковь ступай, да всю службу на коленях стой. А после спеши домой и проси мужа своего, чтобы он тебя поучил, как с южанами-молдаванами следует разговаривать. Да передай мужу-то, что бабка Пантократова велела поучить как следует, ничего из науки не пропуская. А как поучит, так ноги ему целуй. И впредь с южанами не разговаривай, когда морковь сажаешь.

                                                                                                                      Об определении сторон света.


К Алексею Львовичу привезли из города на пару недель погостить внука Ильюшу - мальчика восьми лет с милым круглым лицом и русыми волосами. Так как детей его возраста в Талдомасте нет, то дед решил, что составит на это время внуку компанию, и, по мере своих сил, будет способствовать просвещению отпрыска. В первый же день Алексей Осипович повёл внука в ельник на берегу реки. По личному опыту Алексей Львович знал, как важно уметь ориентироваться по сторонам света, дабы не заблудиться и не стать жертвой каких-нибудь печальных обстоятельств, которые часто сопутствуют заблуждениям. Поводив внука с полчаса по ельнику, Алексей Львович начал свой урок.
- Ильюшенька, знаешь ли ты, как определять по шишкам на елях, где юг, а где север?
- Нет, дедуля, не знаю. А как?
- А вот так: смотришь на ель и оцениваешь размеры шишек. С той стороны, где шишки больше размером, там юг, а где меньше, там север.
- Дедушка, а на юге ели тоже растут?
- Да, милый, растут, проклятые...
- И какие на них шишки? Крупнее, чем на наших?
- Крупнее, намного крупнее, проклятые...
- Значит, если захочу я большую шишку, то надо мне за ней на юг ехать?
- Внучек, не езди ты на юг! Знавал я по молодости лет одну легкомысленную особу, что поехала на юг за большой шишкой... В честь её ты и назван, милый мой.
- Деда, расскажи!!!
- В другой раз, Ильюшенька. История та давняя и долгая...
Алексей Львович прижал к себе внука и поцеловал в выпуклый загорелый лоб.
- Идём, мой родной, на речку. Посмотрим как рыбки резвятся. Нет ничего лучше нашей родной природы. Скромны её плоды, да сладки. А юг - ложь. Грех там и горечь...
И оба мужчины, молодой и старый, двинулись к реке.

                                                  Бантик.

Раз как-то под вечер спрашивает маленький Ильюша своего деда Алексея Львовича:
- Дедушка, а вот палка, она, твёрдая, да?
- Ну да, твёрдая.
- А бантиком её завязать можно?
- Википедия говорит, что можно.
- Скажи, деда, а палка обладает пластичностью или упругостью?
- Ну, смотря при каких условиях.
- А если палку бантиком завязать, то она как себя поведёт, как пластичное тело или как упругое?
- Смотря в чьих руках.
- А ежели в собственных?
Задумался тут Алексей Львович, нечего ему внуку ответить. Уложил он Ильюшу спать, а сам решил опыт провести. Завязал палку бантиком. Проходит несколько дней. Решил Алексей Львович на результат глянуть. Стал он развязывать палку, а палка вся на кусочки развалилась. Таким образом, опытным путём было установлено в Талдомасте, что палка обладает свойством хрупкости.

                                                                                   О забывчивости.

Раз как-то захотел чего-то Алексей Львович. Да забыл чего. И вот столько времени прошло, а он так и не вспомнил, чего хотел, но по-прежнему чего-то хочет.

                                                                               Всему свой черёд.

"Всему свой черёд", - так отвечала всегда бабака Пантократова, когда кто-нибудь просил её "ещё".

                                                                                                          О крепости ног.

Во время дойки женщины Талдомасты крепко сжимали бидоны ногами, дабы те случайно не упали и не пролилась мимо драгоценная жидкость.

Upeasti, jatka samaan tyyliin  :yes:

                                                                                                                                 О входе и выходе.

— Войди, войди, царь, в покои царицы, просверлив лаз узкий, — колдовала бабка Пантократова над чадородным зельем. — Выйди, выйди, царевич, через девять месяцев из покоев царицы, проломив проход широкий.

                                                                Установление о бане.

И знали в Талдомасте, что когда у евреев начинается Шаббат, то в Талдомасте у благочестивых христиан начинается банный день.

Цитата: Ignacio Oslikov от февраля 22, 2014, 17:56
И знали в Талдомасте, что когда у евреев начинается Шаббат, то в Талдомасте у благочестивых христиан начинается банный день.

:E:

                                                                       О прекрасности Талдомасты.

Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем зимы!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем декабря!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем января!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем февраля!

Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем весны!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем марта!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем апреля!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем мая!

Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем лета!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем июня!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем июля!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем августа!

Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем осени!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем сентября!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем октября!
                   Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем ноября!

Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем триста шестьдесят пять дней в году, если год не високосный!
Прекрасна, ты, о, Талдомаста, под солнцем триста шестьдесят шесть дней в году, если год високосный!

                                                                                                   О шарообразности Земли.

Как-то раз решил Алексей Львович уйти из Талдомасты. Решил и ушёл. Шёл он, шёл, и пришёл обратно в Талдомасту, ибо Земля круглая.
Так опытным путём было установлено в Талдомасте, что Земля имеет форму шара.

                                                                             О благочестии талдомасток. Часть первая.

Екатерина Александровна слушала радио "Радонеж", когда Алексей Львович вошёл к ней. Но так велико было благочестие Екатерины Александровны, что она даже не заметила сего.

                                                                                              О благочестии талдомасток. Часть вторая.

Елизавета Андреевна стояла на коленях, простёрши руки перед собой и лбом касаясь пола, перед образами в молитве, когда Алексей Львович вошёл к ней. Но так велико было благочестие Елизаветы Андреевны, что она даже не заметила сего.

А когда они полюбят друг друга?

Валите, Осликов, отседова.
Да валите сюда: proza.ru.
Тут Ваше место.
Всяк кулик свой кол хвалит.  ::)

                                                                                                                                                     О взаимовыручке.

Раз как-то шла Светлана Петровна жарким летним днём из Талдомасты в Кялаомасту. Идёт себе, и вдруг чувствует, что жаждет. Да так сильно жаждет, что терпежу нет, и вот сошла она чуток с дороги и повалилась под куст, от жажды своей обессилив, да раскинулась вся. А мимо о ту пору проходил молдаванин Аурел, чёрт южный. Увидел он, что Светлана Петровна под кустом раскинулась, и спрашивает её:
- Что это ты, Светлана Петровна, под кустом средь бела дня рядом с дорогой раскинулась?
- Жажду.
- Что, так невтерпёж?
- Невтерпёж, помираю, как жажду. Спаси!
Видит тут молдаванин Аурел, чёрт южный, что дело не шуточное. Побежал к дояркам. Надоили они ему полную бутылку молока, бежит он с бутылкой, того гляди расплещет. Только добежал до Светланы Петровны, как сразу бутылку к устам её прислонил и напоил жаждущую животворным напитком. Взбодрилась Светлана Петровна, встала, поблагодарила своего спасителя и пошла дальше в Кялаомасту.

                                                                       О размышлении.

Как хороши, как свежи были мясы,
Рукой мне Вашей вложенные в рот...

Алексей Львович закрыл присланный Елизаветой Андреевной емейл и предался размышлению.

                                                              Лесом.

Пшол как-то раз Алексей Львович лесом на, а встречу ему в Серый Волк идёт и Mazurek Dąbrowskiego напевает.

- Он, - подумал Алексей Львович.
- Узнал, - подумал Серый Волк.

                                                 О нежалении.

Алексей Львович открыл присланный Елизаветой Андреевной емейл и написал ответ:

Не жаль мне мяс,
Потраченных на Вас.

                                                                                       О нежелании.

Он не желал.

                                                                  О желании.

Но временами начинал желать.

                                                             О жалении.

Но потом начинал жалеть.

                                          Многия думы.


Алексей Львович открыл "Пиковую даму" Александра Сергеевича и прочёл:

Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.

Много думал.

Многия печали от этого.

Алексей Львович открыл "Книгу Екклесиаста" и прочёл:

...потому что во многой мудрости много печали...

Много печалился.

О томлении. Часть первая.

...узнал, что и это - томление...

"И ведь верно, - подумал Алексей Львович, - томление это".

Весна, весна, пора любви,
Как тяжко мне твое явленье,
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови...

О томлении. Часть вторая.

Алексей Львович открыл почту и отписал Елизавете Андреевне емейл:

Я вспомнил Вас и вот в мгновенье
Во мне родилося томленье.

О томлении. Часть третья.

"Не родилося, а родилось", - пришёл ответ от Елизаветы Андреевны.

О томлении. Часть четвёртая.

"Тьфу на тебя, дура граммарнацистская", - ругнулся Алексей Львович и предался томлению в одиночестве.

О благочестии талдомасток. Часть третья.


Алексей Львович был уполномочен поселковым Советом Талдомасты следить за благочестием местных женщин. И вот что выяснил Алексей Львович за годы общественного служения: самым большим благочестием обладали те из талдомасток, кто родил много детей. Чем больше у женщины было рождённых ею чад, тем более великим было её благочестие, подчас настолько великим, что она даже не замечала, когда Алексей Львович входил к ней. Самым же маленьким благочестием обладали недавно вышедшие замуж: их благочестие было так мало, что когда Алексей Львович к ним входил, они невольно вскрикивали. Из всего этого Алексей Львович сделал вывод, что чадородие способствует увеличению размеров женского благочестия. Он написал доклад по теме и выступил с ним перед поселковым Советом Талдомасты.

О благочестии талдомасток. Часть четвёртая.


Благочестие же Клавдии Фёдоровны было настолько крохотным, что когда к ней входил Алексей Львович, она кричала благим матом. И Алексей Львович справедливо и мудро рассудил, что для увеличения благочестия Клавдии Фёдоровны он должен входить к ней так часто, как только позволяют ему силы его. И молился он (о даровании ему сил). И Господь даровал ему достаточно сил, дабы трудился он, не покладая своего, во имя увеличения благочестия Клавдии Фёдоровны.

                                        О воспоминаниях.


Внезапно Алексей Львович прочёл на талдомастском заборе:

Плох тот поэт, кто не пишет прозы!

"Вот негодник!" - гневно буркнул про себя Алексей Львович.
Чуть ниже было:

Достаньте изо рта то,
Что мешает Вам
Достойно излагать
Ваш жизненный позиций,
И будьте Вы, пожалуй,
Вольной птицей -
Довольно Вам
Являть собою  ять.

"Ха! А ведь верно подмечено!" - ухмыльнулся злорадно Алексей Львович, вспоминая.

Осликов, я не успеваю писать пародии. :(

                      Об ожидании.


Алексей Львович в ожидании небрежно набрасывал:

Я лично просто жду.
Жду лично просто я.
Когда ты просто мне
И просто я в тебя.

                                                                                                                             О невыносимом. Часть первая.


Проезжая берёзовой рощей, Алексею Львовичу вдруг подумалось, что чувство заполненности невыносимо восхитительно. И сквозь эту мысль проросло в весенней душе:

Как хороши, как свежи были прозы...
Ах, нет, не прозы, — грёзы, грозы, розы,
Когда в саду и, не меняя позы,
Так восхитительно наполнились мной Вы!

И в мокрых волосах блестели Ваши слёзы
И были влажны и упруги лозы,
И на холмах античнейшие козы
Встречали блеяньем приход весны.

И было хорошо. И вдаль ушли морозы.
И были хороши так несказанно Вы.

О невыносимом. Часть вторая.


Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой...¹

Алексей Львович спешился с велосипеда и смотрел с вершины холма на бессмысленное пробуждение мира вокруг.
"Зачем это, - вопрошал он самого себя, - к чему? - Ведь нет меня в тебе, ты не полна мною, ты обессмыслена".



1 - строчка из стихотворения А. С. Пушкина "На холмах Грузии".

                                                                                                                       О красоте. Часть первая.


Проезжая ивняком, Алексей Львович невольно залюбовался молодой порослью: красноватые, упругие, напоённые весенней влагой лозы тянулись к солнцу и ждали своего часа.
"Ишь, сколько розог-то растёт, да какие славные, - вслух рассуждал Алексей Львович, - экая красота! Быть в Талдомасте порядку!" И невольно из самого сердца его полились строки:

Как хороши, как свежи были лозы,
Моей рукой Ваш жалящие зад!

                                                                   О вдохновении. Часть первая. Моцарт, мотет Exsultate Jubilate .


- Alleluja, Alleluja, A-lle-lu-ja, A-lle-lu-jaаа! - пела Клавдия Фёдоровна.
- С вдохновением! - заметил про себя Алексей Львович.

                                                                          О красоте. Часть вторая.


Клавдия Фёдоровна стояла перед большим старинным зеркалом во весь рост, сбросив с себя одежды свои. Русые косы прикрывали восхитительнейшую, полную, белую грудь. Живот был упруг, бёдра широки, колени округлы, ноги крепки. Маленькие стопы обещали неземное наслаждение. Клавдия Фёдоровна провела по плечам своими розовыми ладонями и устремила взгляд в глубь зеркала: взору её предстала Талдомаста, освещённая заходящим солнцем. "Красота, какая красота!" - и, полюбовавшись дивным видом, Клавдия Фёдоровна отправилась доить.

                                                                                                                                            Дошло.


Алексей Львович в одиночестве сидел среди тихого, тёплого весеннего вечера, в своей комнате перед открытым окном, не зажигая света. С реки доносился женский голос. "Pace, pace, mio Dio!" - пела Клавдия Фёдоровна, и сердце Алексея Львовича переполняла невыносимая тоска, тоска невозможного близкого, тоска недаваемого Судьбой. Он захлопнул окно и сел писать. "Невидимая красная нить связывает тех, кому суждено было встретиться, независимо от времени, места или обстоятельств. Нить может растягиваться или сбиваться в клубок, но она никогда не порвется, - внезапно до него дошло, что он цитирует из ВКонтакта, из паблика "Философия|Изотерика|Психология". - Господи, за что я так пошл и глуп, за что я так бесполезен?! Зачем я, если я никому не нужен? Зачем эта весна, зачем эта река, зачем это окно, зачем этот паблик, зачем эти чёртовы южане, зачем, зачем, зачем!?" Алексей Львович вновь открыл окно. "Oh Dio, Dio, fa ch'io muoia; Che la calma può darmi morte sol. Invan la pace qui sperò quest'alma In preda a tanto duol", - голос был глуховат в сыром весеннем воздухе, но так это "pace, pace" отражалось от блеклых небес, так плыло к самому сердцу Алексея Львовича, что он застонал, закрыл окно и пошёл к холодильнику.

Тут холодильник взвыл и испустил дух.

                                                                               Прочитал. Часть первая.

Алексей Львович открыл томик Мицкевича и прочитал: Закрыл. Утопил лицо своё в ладонях. Протёр утомлённые монитором глаза. Потёр измученный мыслью лоб. И изрёк:
— Нет, нет, решительно — нет! Так, решительно, больше нельзя. Да, так больше нельзя, с этим надо что-то делать, да, да, да! С этим надо что-то делать! С этим надо кончать!

* Строчка из стихотворения Адама Мицкевича "Пловец":

Когда увидишь челн убогий,
Гонимый грозною волной,
Ты сердце не томи тревогой,
Не застилай глаза слезой!
Давно исчез корабль в тумане,
И уплыла надежда с ним;
Что толку в немощном рыданье,
Когда конец неотвратим?
Нет, лучше, с грозной бурей споря,
Последний миг борьбе отдать,
Чем с отмели глядеть на море
И раны горестно считать.

Рассказ Никитишны.


— Вот, было, значит, как. Прибегает ко мне Николавна и говорит: "Никитишна, война термоядерная будет, надо запасы делать. Я ей: "Какие?" А она отвечает: сахар, соль, тушёнку, спички. Вот и пошла я, накупила всего, пораскладывала по углам и жду термояда. Долго ждала. Вначале всё по телевизору говорили, фильмы крутили, Ургант выступал, евреи всякие, Кадыров. Опять же, сериал показывали. Там тоже еврейка была в главной роли. Как мадонна, только не совсем. Не совсем мадонна, а так, муж у неё гулял. Потом что-то там ещё было по телевизору. Сын всё смеялся, что мать, мол, все углы продуктами забила, скоро в сахаре черви заведутся. Я ему, дурак ты, в сахаре червей не бывает. А он отвечал, что будут, после термояда, из-за генетических изменений. А я ему, дурак и всё. Потом, сами помните, как всё и началось. И вот, термояд взорвали. Там, за лесом, гриб висел. Я не смотрела, нам ещё в школе говорили, чтоб не смотрели. А молодым в школе такого не рассказывали, они смотрели, слепли. А я, всё как в школе рассказывали, сделала: в белую простыню с головой завернулась и в канаву. А сын не стал так делать. Он с женой и внуками за два дня в райцентр уехал. Тихо. Рано утром. Меня даже не разбудил. Туда термояд и попал. Разбудил бы меня, сказал бы, что в райцентр едет, я бы ему объяснила, что нельзя туда, там рядом с городом военный аэродром, если что, бомбить будут. Но он меня не разбудил. Пожалел будить, думаю. А нам в школе когда ещё говорили, что ежели война, то наш аэродром обязательно в первую очередь разбомбят. Правильно говорили. Так и вышло. А может и не из-за аэродрома термояд туда кинули. А так просто, для устрашения. Надо же было куда-то кинуть, не в нормальное же место. А тут и жертв не особо много, а страшно всем. Всему миру страшно — могут! И термояд, говорят, слабый совсем был. Но сгорело много чего и кого. И стали мы жить после термояда. Через некоторое время пошла я за сахаром в сени, ну, за новой пачкой. Беру, значит, открываю, а там черви: белые такие, достаточно приятные на вид. А вместе со мной теперь Николавна жила, у неё никогда никого же не было. Я ей червей показываю, а она говорит, их есть можно, они же чистые, одним сахаром питаются. Стали мы их есть. Черви на вкус сладкие, чуть с кислинкой. Приятные даже. И много-много их в запасах было: мы их всё ели и ели. Но вдруг как-то утром чувствую, что-то за ухом ползает. Руку сунула, там червь этот, сахарный. Ну, думаю, заполз куда негодник. С чаем его на завтрак съела. А некоторое время спустя Николаевна мне говорит, что у ней всё исподнее в червях, и что ей кажется, что черви у неё там живут. Я посмеялась ещё, мол, не моемся, вот и гниём заживо. А потом и у меня так стало. И выяснилось тут, что у всех в сахаре черви, что это такие мутации из-за радиации, и что черви эти у тех, кто их ест, в организме потомство имеют и в любых органах живут.
Так рассказывала старая Никтишна, доставая кончиком пальца из глаза маленького белого червячка и тут же отправляя его в рот.

Цитата: Farnham's Freehold от
Они пережила ракеты, они пережили бомбы, они пережили пожары, они
пережили эпидемии - которые оказались не такими опустошительными уж вовсе,
и вполне возможно, не были вызваны применением бактериологического оружия.
Во всяком случае, обе воюющие стороны горячо отрицали это - и они пережили
длительный период беспорядков, когда гражданское правительство корчилось в
агонии, как змея со сломанной спиной. Они продолжали жить. Жизнь
продолжалась.

Из внезапного.

Внезапно Алексей Львович нащупал рукой что-то твёрдое. "Какой же большой!" — произнёс он восхищённо. "Не большой, а большая, — раздался в ответ ильюшин голосок. — Коленка, дедуля, существительное женского рода".

Нет, конечно, смешение стиля ХIХ века и современной действительности  вполне допустимо. Но в ограниченных количествах. Такое чувство, будто на завтрак, обед и ужин вот уж который месяц кормят одним и тем же весьма изысканным, но уже вызывающим рвотный рефлекс блюдом. Уж извините, господа автор и те, у кого не вызывает...

Сорок дней.


Игорь Петрович сидел на кухне у маленького ночника с вылинявшим абажуром за столом покрытым клеёнчатой, с яблочно-смородиновым узором, скатертью. Сегодня было ровно сорок дней со смерти жены. Сорок дней тому назад, в холодный день в самом конце марта, пошла Инна Даниловна за реку в магазин и убилась. Зима в этот год задержалась в наших краях до самого начала апреля. В середине марта вроде как верх брать начала весна, всё таяло, обильные февральские снегопады обернулись ручьями с холмов и затопленными улицами, и вот тебе перец в рот, в самом конце месяца вдруг стукнули морозы под минус десять. И всё обледенело. В тот холодный ветреный день из дому выходить не хотелось, было воскресенье, часов до одиннадцати дня Игорь Петрович пролежал в постели, забавляясь с котом и время от времени заходя с телефона в Вконтакт. В одиннадцать же часов ему невыносимо захотелось в туалет, он встал, вынужден был умыться, и, шаркая старыми тапками, в махровом халате, прошёл на кухню и обнаружил там свою супругу перед раскрытым холодильником в не лучшем расположении духа.
— Жрать нечего, — комментировала Инна Даниловна, одной рукой что-то шебурша в практически пустом холодильнике, а другой копаясь в лифчике.
— Ты намекаешь, что я должен идти в магазин?
— Я ничего не намекаю. Я говорю, что жрать нечего. Тебе — в первую очередь. Я могу и без еды обойтись.
— Знаешь, я бы пошёл, но Киреев отписал, что у него опять проблемы с сайтом. Я же обещал... Я предоплату брал. Ведь ты не хочешь, чтобы деньги пришлось возвращать? — врал Игорь Петрович, глядя в окно на серый день и обледенелый пейзаж. — Сходи, ну, пожалуйста, — медово тянул Игорь Петрович, — а я пока разберусь, что там с сайтом случилось.
— Хорошо, схожу: я всегда хожу, несу, делаю... Этого и следовало ожидать... Чего ещё мне ожидать-то? Мне стоит вообще ещё чего-то ожидать в этой жизни? — Инна Даниловна смотрела из-под тёмной чёлки на облупленный АГВ. Ноги её были длины и тонки, лицо бледно, халат из фланели без двух снизу пуговиц, волосы тусклы, руки просты и о будущем своём она совершенно не думала; не знала, чего хотеть, о чём мечтать, что чувствовать. И было ей тридцать четыре года, а жизни оставалось чуть менее часа.
Игорю Петровичу было тридцать лет и жить он ещё намеревался долго, и, даже, намеревался с какого-нибудь очередного и крайне удачного заказа по сайтостроительству поставить новый АГВ. Также Игорь Петрович совсем не хотел выходить в этот и все последующие до настоящей весны дни из дому, хотел пить пиво, чесать живот коту и, доделав работу, получить с Киреева остаток причитающихся денег. Всё это было вполне выполнимо даже не смотря на мельтешение жены и её вечную ментальную напряжённую неопределённость и безжеланность.
— Закрой за мной! — донеслось из сеней. Игорь Петрович успел увидеть мелькнувший серый пуховик, а затем раздалось хлопанье двери и по старой лестнице (ох, аварийная же совсем-совсем) проскрипели шаги жены.
Закрыв дверь, он подошёл к окну. Но не к тому, которое выходило на улицу и открывало вид на холмы и реку в долине, а к противоположному, в сторону сарая: серые доски, прижавшаяся к ним берёза, и соседский кот на заборе — рыжий, облезлый соседский кот. Постояв так минут десять в полнейшем бездумье, Игорь Петрович вернулся к себе в постель и потянулся за телефоном. Но ему внезапно расхотелось заходить в Вконтакт: ему внезапно подумалось, что он с трудом терпит свою жену, её темную чёлку, её тёмную пустоту и тёмную яму её открытого рта в предрассветных сумерках рядом со своим лицом. Он сел на кровати. Взял газету, начал читать. Так он читал некоторое время, когда в дверь раздались стуки и звонки. Одновременно же зазвонил телефон. Вдобавок кто-то колотил в окно. Игорь Петрович понял, что придётся идти и открывать, и что-то решать.
Открыв входную дверь, он увидел с десяток своих односельчан, которые все вместе кричали имя его жены и что-то ещё. Он вслушался в крики и разобрал, что жен у него больше нет, что она погибла, "убившись на ровном месте", которое, на самом деле, было не ровным местом, а крутым, обледенелым спуском к мосту через реку. Игорь Петрович стоял в махровом халате и в старых тапках на холодном ветру и молча смотрел, как плетут свой узор чёрные ольхи по склонам холмов. Пейзаж был вполне брейгелевский.
И вот сорок дней. Сорок дней, как он стал жить вдвоём с котом. За это время он так и не доделал обещанного Кирееву, и Киреев уже требовал возвратить предоплату, но зато появились два новых заказа от нормальных клиентов, и один из заказов сегодня удалось доделать и сдать. Игорь Петрович сидел перед маленькой рюмкой с водкой. Он сидел так уже с час, не сделав ни одного глотка. Он, собственно, так до сих пор и не осознал, что же произошло, и произошло ли что-то вообще. Он пытался понять, есть ли какие перемены в нём, в его жизни, в жизни окружающих, в мире вообще. И ничего понять не мог. И смотрел в окно на полную майскую луну в молодой листве. Внезапно, оторвав взгляд от заоконной ночи, он глянул в коридор: из соседней комнаты шло какое-то яркое, холодное сияние. Ему стало не по себе. Страх? Надежда? Страх чего? Надежда на что? Он стал вслушиваться в тишину тьмы. Хотел услышать хоть что-то: скрип, стон, шорох, звуки ада. Тишина отвечала насмешкой. А между тем, свечение, идущее из соседней комнаты, становилось совсем уж ярким. Игорь Петрович понял, что должен идти и увидеть. Встал. Вышел в коридор. Вошёл в комнату.
Комната вся была залита дивным голубым светом. Луна смотрела прямо в окно — большая, чистая, щедрая на сияние. У окна стоял маленький столик, у одной стены стояла кровать, у другой платяной шкаф и полка с книгами. Лунные лучи скользили по цветам на окне и ковру на полу. В комнате никого не было.

Кузнечик.

Раз как-то в погожий тёплый день в начале мая обнажился Алексей Львович до самых своих testiculus и, сойдя с крыльца, поскакал от дома через луг к деревенскому пруду как кузнечик. Скачет, сердечный, радуется, кувыркается, в траве валяется-нежится, на солнце улыбится, бубенцами позвякивает. Доскакал до пруда, а там, у самого берега, на коряге сидит Царевна-лягушка и говорит Алексею Львовичу: "Ты что, болезный?" Огорчился Алексей Львович. Лобик нахмурил. Покачался на корточках и поскакал в обратный путь.

Сцены в предбаннике.

И было дело, набрал Алексей Львович в поисковике "сцены в предбаннике" и внезапно получил вот такой результат:

(Yandex) сцены (http://yandex.ru/yandsearch?lr=213&text=%D1%81%D1%86%D0%B5%D0%BD%D1%8B+%D0%B2+%D0%BF%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B1%D0%B0%D0%BD%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B5)

— Чёрт их побери! — воскликнул Алексей Львович в полнейшем негодовании. — Хоть бы что стоящее в интернет засунули, ан нет, булгаковщину всё продвигают, роман, видите ли, театральный! В Великий пост поисковик выдаёт какую-то театральщину! Безобразие!

И, возмущённый непотребным поведением Яндекса, Алексей Львович предался думам.

                                                                               Прочитал. Часть вторая.

Алексей Львович открыл либретто "Руслана и Людмилы" Глинки и прочитал:


Закрыл либретто. Открыл Орфоэпический словарь русского языка. И понял, что всё безнадёжно.

* Строка из романса Ратмира из оперы Глинки "Руслан и Людмила":
http://libretto-oper.ru/glinka/ruslan-and-lyudmila

Он — жаждет Её.
Она — жаждет Его, но не этого, а того.


ДЕЙСТВИЕ

Он. Иди.
Она. Иду.

Он — жаждет Её.
Она — жаждет Его, но не этого, а того.


ДЕЙСТВИЕ

Он. Едь.
Она. Еду.

В лепетитной нуаровой робе,
Утопив подбородок в боа,
Вы одеты слегка не по моде,
Дорогая принцесса с Гоа.

Вдоль горящих кольцом буливаров
Растекается златом жара —
Вы в нуарах своих, божуарах,
Вся нездешне бледна и строга.

В Ваших серых глазах отраженье
И скрипичность в тонких руках,
И ничто не сулит наслажденье,
Но сулит лишь мученье и крах.

Я приближен к Вам невозможно,
Я стою у самой черты:
Не пускайте меня, мне тревожно,
Я ещё не готов жечь мосты.

Скрипач Константин Казначеев

Вкруг Талдомасты лес сосновый -
Там на цепях дрожащих гроб,
И в том гробу моя невеста,
И хладно склизок её лоб.
И склизки рот ее и руки,
И возмущает её тлен,
И утомляют её муки
Избечь сей плен.

Напевшись песен, Алексей Львович отложил в сторону свой кантель* и посмотрел на часы: настало время отдаться обеду. Обеду он обычно отдавался в светлой просторной комнате своего сельского дома, выходившей окнами на живописный луг, ограничиваемый с одной стороны берёзовой рощей и собственно домом Алексея Львовича, с другой стороны спуском к реке, а с двух остальных сторон — горизонтом, уходящим в небо.
Алексей Львович проследовал к большому, лакированному коричневому столу горбачёвских времён, накрытому крахмальной белой скатертью, обвязанной по краям крючком тётушкой Алексея Львовича, когда та была ещё в девицах. На столе стоял обед. Среди поданного к обеду на этот раз были щавелевый суп с кокетливым яичным желтком на дне тарелки, салат из гусиной печени с шампиньонами, свежими огурцами и зеленью, перловая каша со шкварками, пиво "Merjamaan Kulta" и базиликовый чай. Алексей Львович несколько небрежно устроился в жёлтом плетёном кресле — перед ним на жостовском подносе лежал айпад. Откинув крышку девайса, Алексей Львович вошёл в яндекс-почту и начал писать мейл: "Милая Клавдия Фёдоровна! Нынче ночью я видел Вас в своём сне — Вы в гробу лежали в боа, от Вас исходил герлен, и я понял, что жажду", — Алексей Львович отодвинул от себя айпад. Нет, не то. Вновь подвинул к себе айпад, стёр набранное и начал снова: "Клавдия Фёдоровна! В гробу я Вас видал, я не готов ещё жечь мосты!" Отпив пива, Алексей Львович удалил и это. Отпив ещё, начал по новой: "Клавдия Фёдоровна! Давеча Вы на форуме изволили писать об этимологии топонима "Сосново", — нет, опять не то! — Вот Вы, Клавдия Фёдоровна, давеча писали на форуме, что топоним "Сосново" означает вовсе не то, что мне представлялось", — Алексей Львович опять отодвинул от себя айпад и сделал глоток пива. После чего решительно стёр написанное и забанил Клавдию Фёдоровну.

* Кантель — старинный мерянский музыкальный инструмент.

Раз в пятницу под вечер шла бабка Пантократова опушкой ельника и показалось ей, что кусты шевелятся. Остановилась она. Подошла поближе. Глядит, а в кустах Вадька, сын Николая Павловича, показывает Люське, дочке Леонида Саввыча, шишку, и Люська своими тонкими загорелыми пальцами эту шишку теребит. Достала бабка Пантократова айфон и быстро нащёлкала кадров "для кого надо", и понеслась с трофеями "к кому надо", то бишь — к Алексею Львовичу.
Алексей Львович некоторое время нахмурившись рассматривал притащенные бабкой Пантократовой артефакты, а потом помрачнел и, помрачнев, созвал Совет Талдомасты.
Мрачный и решительный держал Алексей Львович речь.

— Уважаемые члены Совета Талдомасты! К вам обращаюсь я! В нашем селении произошла вещь неслыханная, немыслимая — экологическое преступление. Все мы знаем, что славна и богата наша земля хвойными лесами. И знаем мы также все, что хвойные леса произрастают из шишек, — Алексей Львович тут сделал паузу, выразительно посмотрел на собрание и отпил воды из стакана. — Предки завещали нам свою мудрость: шишка должна лежать там, где упала, и поднимать её руками — преступление! Природа лучше нас знает, где оставить своё семя: упала шишка — пусть лежит, пусть семя даст в этом месте. Где упала, там и взрастёт! Талдомастцы! Сегодня два наших юных односельчанина, — Вадька, двадцати одного года, отпрыск Николая Павловича, и Люська, восемнадцати лет, дочь единственная Леонида Саввыча, совершили кощунство: они взяли шишку в руки! — по залу прошёл гул недоумения и возмущения. Алексей Львович постучал карандашом по столу и продолжил. — Они заслужили наказания! Прошу Собрание рассмотреть данный случай и назначить обоим молодым людям наказание соразмерное всей тяжести совершённого ими.

Минут двадцать отцы Талдомасты обсуждали случившееся и вынесли своё заключение: Вадьку, сына Николая Павловича, и Люську, дочь Леонида Саввыча, наказать прилюдно солёной мокрой розгой по голому телу, а именно — по ягодицам: Люську тридцатью ударами, а Вадьку тридцатью пятью. Наказание назначили на субботу после бани.

Алексей Львович, утомлённый всей этой процедурой, прошёл через толпу сельчан и вышел на дорогу к реке. Спускался вечер, от воды тянуло свежестью, наступал покой. "Раз!" — глухо донеслось с площади. Алексей Львович думал о своём. Внезапно он заметил, что идёт уже не один. Рядом с ним шёл мужчина лет так тридцати.
— А что Вы, Алексей Львович, думаете о категорическом императиве Канта? — голос незнакомца был вкрадчив и как-будто театрально поставлен.
Алексей Львович обернулся. Его неожиданный собеседник в сгущавшихся сумерках выглядел несколько небрежным и развязанным, как показалось Алексею Львовичу. На молодом мужчине были узкие чёрные брюки из плотного шёлка и розовый атласный батник, обтягивающий тонкое и сильное тело, не до конца застёгнутый на груди с вьющимися волосами. В эти вьющиеся волосы спускалась с сильной, по-девичьи сильной и округлой шеи, серебряная цепочка. Эта волосатая грудь, длинная, как-то по-лебединому изогнутая шея с чуть запрокинутой головой и серебряная цепочка почему-то очень поразили и взволновали Алексея Львовича: было в этом внезапно что-то девичье, девичья нежность, печальность и округлость и девичья же сила.
— А собственно, с кем имею... — хотел поинтересоваться Алексей Львович, но собеседник поспешил его прервать.
— Я задал Вам вопрос про категорический императив, милейший! — интонационно выделяя "Я", незнакомец несколько театрально вскинул свою красивую голову.
Всё было в нём округлое и воздушное, розовые краски лица, шеи, рук, батника, изысканность дикции и ударений, театральность, какая-то избыточная физическая чистота, ухоженность, стройность упругого молодого стебля, влажность глаз и губ — Алексей Львович почувствовал подобие сладкой слабости в членах, где-то в глубине его тела что-то сжалось и вновь расслабилось, словно бабочка затрепетала крыльями; на мгновение Алексею Львовичу показалось, что вдали поёт сопранист.
— Как Вадик кричит! Вам сладко, Алексей Львович? — весь свободный, раскованный, незнакомец с весёлым вызовом смотрел в глаза талдомастского главы.
— Мне... мне на минуту показалось, что это "Alto Giove"...
— Порпоры? Порпора и порка, порка и Порпора! Да Вы не безнадёжны, оказывается! — незнакомец смеялся, кружась вокруг Алексея Львовича, вскидывая руками, выделывая glissade и pas ciseaux.
Вдруг он остановился, слегка поклонился, и, упруго выводя своё тело из поклона, вогнал в Алексея Львовича взгляд — дерзкий, вызывающий взгляд блестящих зорких глаз с большими чёрными зрачками, мерцающих, манящих, обещающих. Алексей Львович почувствовал, что теряет контроль над ситуацией:
— Вы...
— Я!
— Они шишку в руки взяли, понимаете...
— Шишку? Вот шишка, возьмите, не бойтесь, семя упадёт там, где ему назначено природой: куда природой назначено, туда и упадёт, для семени нет запретных мест, дух дышит там, где хочет, в любую расщелину может упасть семя и произрасти — поглядите вокруг, как трава пробивается сквозь асфальт, как на скалах растут деревья, как растёт...
— Как растёт, как растёт...
— Максима, поступай согласно максиме...
— Да!
— Ты уверен? Тебе это необходимо?
— Да!
Над Талдомастой властвовала ночь, ласково обнимая всех и вся, скрывая, нежа, лелея детей Земли. Мир трепетал перед величием Непознаваемого. И было хорошо.

"Оба основоположника эмпириокритицизма исходили именно из Канта в своем философском развитии",* — Алексей Львович отложил томик Ленина и взял с прикроватной тумбочки пузырёк с облепиховым маслом. После вчерашнего вечернего императивизма внезапно перешедшего в ночной эмпиризм он чувствовал некоторую разбитость в сочетании с блаженством: местами болело и слегка жгло, отчего Алексей Львович вынужден был призвать к себе бабку Пантократову, и та снабдила его старинным и верным народным средством. Выполнив необходимые процедуры, Алексей Львович вернул пузырёк на место и, откинувшись на подушках, вновь раскрыл Ленина: "С величайшей благодарностью я должен признать, — пишет Мах, — что именно его (Канта) критический идеализм был исходным пунктом всего моего критического мышления. Но оставаться верным ему я не мог. Очень скоро я снова вернулся ко взглядам Беркли", и  затем "пришел к взглядам, близким к взглядам Юма... Я и в настоящее время считаю Беркли и Юма гораздо более последовательными мыслителями, чем Кант" ("Анализ ощущений", с. 292)". **
"Анализ ощущений", — в некоторой задумчивости повторил Алексей Львович, — "да-да, именно анализ ощущений. Для более вдумчивого анализа ощущения необходимо повторить".
Он вновь отложил Ленина. В окно, сквозь бледно-жёлтый тюль, лились потоки солнечного света, казалось, со всех сторон несётся птичье пение, а тихая радость вместе с приятной слабостью проникают в каждую клеточку тела. Алексей Львович лежал безмерно счастливый и естество его наполняла благодать.

* и ** — цитаты из работы В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм".

Ай май джан май джан май джан
Поезд едет в Ереван
Там живёт один армян
У него большой наган
Очень длинный ятаган
Полный денюжек карман
Дом на озере Севан
А зовут его Тигран
Ай май джан май джан май джан

Жил у нас на выселках серб Марко, южанин, а за рекой в то время табор с цыганами стоял, а цыгане ещё более южане, нежели сербы — это всем известно. А раз южане, то греха не миновать. И была у Марко жена. Каково её имя, никто не знал, все звали её просто жена Марко, или Маркуша. Была Маркуша полна задом и грудями, походку имела волнительную, глаза и губы вечно влажные, и очень красиво руками умела поправлять волосы — станом при этом напрягаясь и грудью из платья весьма сильно выскальзывая. Вообще она вся была как рыба: того гляди из одежды выскользнет, словно из сетей.

— Русская драматургия учит нас, что ежели в первом акте на стене висит ружьё, то к последнему акту его либо сопрут, либо пропьют, — Алексей Львович читал обязательную еженедельную лекцию по русской и мировой культуре перед юношеством Талдомасты.
— Ваши неправдочки, Алексей Львович! Этому нас учит отнюдь не русская драматургия, а учит нас этому Ваш дружок реб Сюся! — раздался с заднего ряда задорный девичий голос.
Алексей Львович поправил очки и окинул взглядом аудиторию: Люська, дочь Леонида Саввыча, елозя по скамье поротым задом, с вызовом смотрела на талдомастского главу. Взгляд Люськи был дерзок и уверен, страха в нём не было ни на грамм. Алексей Львович вспыхнул, а вспыхнув, пообещал Люське очередную публичную порку, на что получил ответ:
— Да хоть до смерти запорите, а брехун Ваш реб Сюся, ментальный нерусь и вообще человек плохо образованный и без всякого чутья. Русская драматургия нас учит, что если на стене висит ружьё, то оно выстрелит.* Помяните мои слова все: выстрелит ружьё, обязательно выстрелит. Не долго уже ждать.
Возмущённый до предела Алексей Львович выгнал из аудитории Люську и продолжил просвещать талдомастскую молодёжь.

Реб Сюся, в миру Илья Владимирович Гуревич, был верховным раввином всея Талдомасты с 1994 года. До этого Сюся работал инженером-технологом вместе с Алексеем Львовичем на оборонном заводе рядом с райцентром, выпускавшем корпусы снарядов химического оружия до 1988 года и каучуковые изделия барьерного типа после 1988 года. Когда в 1994 году отечественный производитель пал перед натиском разнообразного импорта, приятели устроили эпическую пьянку в овраге близ родного предприятия, закрывшегося до лучших времён, во время которой их обоих хватило просветление, посетило вдохновение и нехило трахнуло по открывшимся чакрам откровение. Короче, оба инженера-технолога ударились в религию — каждый в свою и, захватив в очумевшей от перемен Талдомасте власть, устроили там, как говаривал один лях из соседней Несгинувшей, шариат. Очень быстро в мерянской Талдомасте нашлось два десятка иудеев, занятиями которых стали молитвы, написание методических материалов по разным культурным аспектам, обзор политики и гонки на горных велосипедах по улицам, призванные приобщить селян к здоровому образу жизни и подготовить к правильному восприятию общечеловеческих ценностей. Надо сказать, что иудеев местное население не очень-то жаловало. За беспорядочную езду их называли велосидорами, за культпросветительское духовное насилие обзывали интеллигенцией, а за регулярно устраиваемые пуримы** — алкашнёй. Но в общем и целом всё было мирно, если не считать системной оппозиции в лице престарелой Августины Сигизмундовны, у которой лихие велоездуны задавили двух гусей. И вот теперь выясняется, что не только выжившая из ума Августина Сигизмундовна, но и молодая и отважная Люська, а за ней, наверняка, целый выводок юных смутьянов, не довольны царящей в Талдомасте благодатью. Алексей Львович, вернувшийся с лекции, покачивался в яблоневом саду в гамаке в ожидании ужина и в раздумьях о. Вдруг скрипнула калитка, раздался топот ног и мальчишечий голос, прерывистый от бега, затараторил:
— Алексей Львович, Алексей Львович!!! Реб Сюся ружьеца соснул!
— Ты что несёшь, свинёныш! Что это за оборотец "ружьеца соснул"?! Что ты себе позволяешь?! И что вообще за чушь?! — Алексей Львович негодуя, но в некоторой растерянности, смотрел на русоволосого, совершенно незнакомого ему мальчика, — А чей ты будешь? Кто отец твой? Я тебя никогда не видел!
— Алексей Львович, бегите срочно в Правление, там уже все члены собрались, обсуждают, кто будет кадиш по Сюсечке читать!

Алексей Львович вылез из гамака и, предупредив, чтобы с ужином повременили, двинулся к зданию Совета Талдомасты. Сельский глава был в смятении. Во-первых, он совершенно не понимал как и зачем возможно это эпическое "соснуть ружьеца", а во-вторых, он ещё более не понимал, когда и куда успел деться малолетний гонец. Вот в таком непонимании он подошёл к длинному одноэтажному бревенчатому зданию, служившему местом собрания поселян. Войдя в зал, он увидел столпившихся вокруг лежащего реба Сюси членов Совета. Реб Сюся лежал недвижный, с разнесённой вдребезги головой и, внезапно, совсем-совсем мёртвый. Рядом лежало богато украшенное резьбой ружьё, некогда дарованное Талдомасте посетившим наши места президентом шариатского кантона Чучкерия Кадуром Амамбетовым. Алексей Львович молча смотрел на труп своего давнего товарища.

— Алексей Львович, Вы даже представить не можете, как всё произошло! — плача рассказывал секретарь Совета Андрей Тарасович, — захожу я, значит, в зал, и вижу, что Илья Владимирович взял ствол ртом и насасывает вовсю, как телёночек на ферме из бутылки. Я ему, Вы что делаете, а он молчит и только самозабвенно так сосёт и сосёт! Вот и дососался, пулю себе в голову и высосал... Как рвануло-то, все мозги по стенам, все мозги по стенам...
— А где эти все, как их, ж... жж... ну эти? — Алексей Львович страдал в поисках эвфемизма.
— Задницы? — попытался кто-то помочь.
— Да не, эти, как их, велосипедисты!
— Исчезли куда-то. Все до одного.
— А кто же кадиш по ребу Сюсе читать будет?
— А этого мы не знаем, Алексей Львович. Мы не умеем, да и ни к чему оно нам, да и покойничку безразлично, думаем.

Алексей Львович стоял на окраине Талдомастского кладбища над свежей могилой своего друга и в голове его была пустота. Он было уже собрался начать "йисгадал вэ-йискадаш шмэй рабо"***, но вдруг осознал, что стоит он совершенно один, миньяна нету, нету вообще никого кроме каких-то равнодушно радостных пичужек в кустах рябины, зато накрапывает дождик и очень хочется есть. Алексей Львович ещё постоял в бездумье пару минут и ни с того, ни с сего вдруг выдал:

Кто такой опер Гуреев, Алексей Львович решительно не знал. Зато он твёрдо уже знал, что в Талдомасте зреет заговор.

* — знаменитое из писем А. П. Чехова
** — еврейский праздник с эпической попойкой до состояния неопознавания друг друга
*** — первая строка из еврейской молитвы по усопшему, которую принято читать в присутствии десяти взрослых мужчин; переводится как "да возвысится и освятится Его великое Имя"

Он.
Она.


ДЕЙСТВИЕ
Он.   Мммммм.
Она. Аааааа.
Он.   Ммммм.
Она. Ааааа.
Он.   Мммм.
Она. Аааа.
Он.   Ммм.
Она. Ааа.
Он.   Мм.
Она. Аа.
Он.   М!
Она. А!
Он.   М!
Она. А!
Он.   М!
Она. А!
Он.   М!
Она. А!
Он.   Мммммм! Ыыыыыыы! М-м-м-а-а-ы...
Она. Аааааааааааааааааааааааааааааа!
Он лежит и курит.
Она.  Да!
Он.    И не говори.

В далёкой тёплой Индии когда-то
Паслись стада алтайских обезьян.
И этот факт в теории известной
Серьёзный нивелирует изъян.
О том, что было в древности чудесной
Всё именно и несомненно так,
Поведал нам весьма небезызвестный
Один, как Вовин говорил, Mudak.

Членкиня милая моя!
О, как ласкают мои взоры
Се восхитительны зазоры
Меж ног твоих, что навсегда
Пленили моего даЯ!

Алексей Львович было уж собрался вбить в строке "Кому" адрес Клавдии Фёдоровны, но внезапно вспомнил, что забанил Клавдию Фёдоровну на форуме с месяц тому как, и теперь писать ей крайне неудобно, да и вообще. Побыв с пол-минуты в раздумье, Алексей Львович сделал приписку "искренне Ваш Алексей Львович" и отправил мейл президенту шариатского кантона Чучкерия Кадуру Урюковичу Амамбетову.
Через непродолжительное время пришёл ответ:

Когда твой труп, объятый смертью,
Лежал в долине между гор,
Я палкою потрогал смело
Твой обольстительный зазор!

Sensually Yours,
Кадур Урюкович.

Закончив с квантованием поля, Алексей Львович перешёл к ловле бозонов.

Когда шумят в овраге лопухи. *

— Она мимо рта проносит, — Евгений Гамлетович стоял в несколько просящей позе перед Советом Талдомасты. — Понимаете, она всё время проносит мимо рта.
Тут Евгений Гамлетович смутился и замолк. Все посмотрели на середину небольшого зала, где на крепкой деревянной табуретке сидела женщина с безразличным лицом, как бы ни о чём не думающая, но застывшая и в свою застывшесть погружённая. Это была Катерина Ивановна, жена Евгения Гамлетовича, сорока лет отроду, с высохшими руками и седеющими тёмно-русыми волосами под белым платком, простонародно завязанным узлом на подбородке. Внезапно она вышла из своей застывшести, чуть ли не хихикнула, попыталась вскинуть руку к выбившимся из-под платка волосам, но рука, совершив какой-то неловкий взлёт ко лбу, по глиссаде упала на колени и женщина вновь застыла, забелела в полумраке под пристальными взглядами сановных односельчан.

— Хых! А Вы её поучить пробовали? — раздался громкий, весёлый голос секретаря Совета Андрея Тарасовича.
— Драл неоднократно, — Евгений Гамлетович преданно смотрел на Совет своими круглыми карими глазами. — Драл как следует — кричала шибко. Понимаете, мне кажется, что она хулиганит. Раньше всегда чётко в рот брала и мимо не проносила, а теперь балует, не хочет делать правильно. Вообще не хочет. Вот. А я хочу, чтобы всё было правильно. Хочу я. Вот.
Члены Совета оживились — Совет загудел как встревоженный улей. Катерина Ивановна была возмутительна своей неотзывчивостью на желания мужа, своим эгоизмом, которым, по мнению  талдомастцев, она оградилась от правильного течения жизни, застыв наедине с собой.
Вдруг Евгений Гамлетович подскочил к своей супруге и, схватив изо всей силы её за левую грудь, в каком-то наваждении начал кричать: "Стервь, стервь, бесчувственная лахудра, старуха, старуха, никчемная тварь, я ещё молод, я сильный, я умный, а с тобой я — никто! Нет, не никто даже, а ничто!"
— Последнее вернее, — Алексей Львович из-под очков смотрел на безобразную сцену игнорирования женой сильнейшего проявления чувств мужа.
Катерина Ивановна продолжала сидеть безучастно, словно не чувствуя физической боли от жестокого обращения с ней Евгения Гамлетовича. Гул в маленьком зале продолжал нарастать, когда прозвучали слова:
—  Плохи дела. В областной центр бы её, в больницу. В Смоленске оборудование хорошее, обследовать её надо.
Слова эти, столь неожиданные, были произнесены Юрием Павловичем, законным супругом Клавдии Фёдоровны, врачом, входившем в Совет. Юрию Павловичу было тридцать шесть лет, он был средне высокого росту, темноволос, строен, у него были тонкие черты, маленький волевой рот и пристально глядящие серые глаза — усталые и цепкие.
— Депрессия её есть следствие не только и не столько безрадостной жизни, но одно из проявлений её болезни. Эта депрессия...
— Депрессия? Пусть вымоет пол! — Алексей Львович резко прервал монолог врача.
Катерина Ивановна, до этого никак не реагировавшая на всё, сказанное за время заседания Совета, при упоминании о мытье пола вздрогнула и вгляделась в пространство перед собой, в какую-то, одной ей важную, его точку: перед взором её возникла из неосознаваемого и тревожного пара женских глаз — больших, источающих сахар и мед, счастливых глаз любящей и любимой, а посему несущей вздор. Лицо Катерины Ивановны, ещё немного, и выправилось бы, собралось, но убийственное забвение не выпустило её из себя и на этот раз, и лицо поплыло, а через несколько мгновений вновь застыло. Совет шумел и шумел, а она всё белела и белела, и было ей всё равно.
— Ну так какое решение принимаем, уважаемые члены Совета? — Алексею Львовичу стало совсем невыносимо сидеть в душной комнате и решать дело с ненужной женой обезьяноподобного Евгения Гамлетовича.
— Обрезать ей кое-что, как у этих, у семитов, принято, дабы веселее смотрела! — Андрей Тарасович взоржал жеребцом.
— Тарасович, — Алексей Львович смущённо улыбнулся, — тебе бы самому кое-что обрезать. Не хочешь, случаем? А то на голосование поставим.
— Представь, Лёша, не хочу! Гы-гы-гы!
— А зря, жинке бы твоей понравилось.
— А ей и так нравится, Львович, в восторгах полнейших каждую ночь визжит.
— Да я, Андрей Тарасович, не про ночь, а про день: не про ночные восторги, а про дневную тишину. Обрезать бы тебе язык, говорю, и будешь молча в доме своём полы намывать — жинка довольна дюже будет. Ну что, балабол?
Андрей Тарасович напустил на себя снисходительный вид и, перекладывая на столе бумаги, неожиданно выдал:
— Вы, Алексей Львович, свободы есть душитель.
Тут весь Совет грохнул дружным смехом и, посовещавшись ещё немного, постановил рекомендовать Евгению Гамлетовичу в очередной раз отодрать жену, дабы мимо рта более не проносила и мужа своего не огорчала. На том успокоились и разошлись.

Алексей Львович вышел на улицу. Был сырой и грустный исход сентябрьского дня. Запад краснел, восток синел, а Алексей Львович чувствовал, что вокруг творится какая-то мутная чехарда, и он каким-то образом в эту чехарду вовлечён и, вроде как, даже за неё ответственен. Чувство это было невыносимо тошным, изматывающим. Внезапно он почувствовал рвотный позыв. Алексей Львович остановился перед спуском в поросший лопухами овраг и схватился за ствол стоящей над обрывом рябины. Между спазмами рвоты он каждый раз видел дно оврага: там, трясясь и корчась, бесился истопник Рейтузов. Рейтузов исступлённо кричал "война это безумие" и пытался маникюрными ножницами резать на себе ватник.

* Строка из стихотворения А. Ахматовой

Алексей Львович шёл мокрой тропинкой сентябрьского сада, утопленного в туман раннего утра. Молочное небо, безразличное в своей нежности ко всем земным творениям, обволакивало ветви деревьев, спускаясь к тяжёлым, поникшим травам, стелилось по земле и затрудняло шаг. Алексей Львович шёл к своей цели: там, в глубине сада, стояла она, груша, с ржавеющими листьями и золотеющими плодами. Она стояла раскинув ветви, словно любимая — руки. О, нет, не руки, но ноги! Или, всё же, руки? Или руки и ноги? Так, думая о её раcкинутости, он приближался — неотвратимый и настойчивый, нежный, проникновенный, проникающий... И приблизился бесконечно. Вот он под ней, запрокинув голову, пьёт глазами уходящую прелесть лета, вдыхает приближающуюся зиму, ласкает её негладкий, тёмный ствол, вопрошает о ночи, проведённой наедине с садом и небом, и просит о. Она молчит, он обнажается в туманы и росы, и приступает к действу околачивания. Вокруг них клубится небо, он настойчиво раздвигает ветви, раздвигает ещё и ещё, алебастр бёдер вступает в контраст с гагатом ствола и золотые плоды падают на землю, трескаясь и растекаясь мёдом. Околотив так немало, он в содроганиях завершил начатое в трепете, сник, благодарно обнимая и лаская дающую. И ушёл прочь из сада, бродить в полях окрест Талдомасты.

Часть 1.

— Господа студенты, мы приступаем с вами к славянским танцам Антонина Дворжака! — голос Константина Сергеевича Казначеева, дирижёра студенческого оркестра и руководителя струнного отделения колледжа музыкально-театрального искусства на самой окраине Москвы, был чист и торжественен, сидевшее перед ним юношество со скрипками, альтами, виолончелями, флейтами и прочими музыкальными инструментами внимало ему с воодушевлением.
— Ура! Наконец-то! — воскликнул красавец виолончелист, молодой и нетерпеливый, с высоким лбом и ясным взглядом серых глаз.
— Георгий! Васильев! — Константин Сергеевич постучал палочкой, с доброй улыбкой глядя на талантливых, прекрасных и юных, перед которыми была вся жизнь.

Леонид Николаев был артистом театра и кино, а Казимир Малевич был лётчиком — пилотом бомбардировщика B-2. Вулкан же Катла был просто вулканом, расположенным на 63°38′ с. ш. и 19°03′ з. д.

Всё лето 2014 года Леонид Валерьевич Николаев провёл в разъездах между Санкт-Петербургом и своей дачей на Карельском перешейке — он строил на даче баню и бункер, готовясь к предстоящей ядерной войне. В конце же августа месяца он узнал, что Исландию "стопудово бомбить не будут", к тому же там хорошая экология и предлагается в собственность вполне приличное жилье на весьма интересных условиях. Эти интересные условия пришлись Леониду Валерьевичу и его супруге Софье Марковне весьма по душе и они, не ведя времени, заключили сделку, став обладателями скромных, но комфортных апартаментов. Как всегда при подобных сделках, с одной стороны присутствовали необоснованные надежды и весьма обоснованное желание избежать того, что уготовано прочим двуногим и не только двуногим, а с другой же стороны имели место быть предельная честность и откровенность, вводившие первую сторону в заблуждение большее, нежели самая отчаянная ложь. В итоге первая сторона приобретала именно то, что ей предлагала вторая сторона, но вовсе не то, что первой стороне представлялось. Впрочем, это во всех подробностях уже было неоднократно описано в мировой литературе, но толку не возымело даже для весьма  эрудированного Леонида Валерьевича.
Калейдоскоп событий описываемой поры наблюдателям из далёкого будущего представлялся меняющимся со страшной скоростью, и глобальные, судьбоносные события следовали одно за другим: резко, пугающе резко разворачивая ход всей громады человечества. Людям же, жившим в описываемую эпоху, всё происходящее представлялось совершающим манёвр огромным, неторопливым механизмом. Жизнь во всех её деталях продолжала быть прежней, в прежнем своём течении, с прежним развитием своим. Появлялись новые смартфоны и новые же версии операционных систем для них, выходили новые фильмы, рождались новые люди, сезоны года привычно сменяли друг друга. В телевизоре как всегда появлялись новости: где-то что-то разбомбили, где-то против кого-то ввели санкции, засеяли поля, убрали поля, упал самолёт, принцесса беременна вторым ребёнком, надвигается циклон. Страх неотвратимых перемен был и он тоже стал привычным. А огромный механизм продолжал свой неспешный разворот, но каждый раз день сменял ночь и, казалось, что всё обошлось, так как очередная кризисная ситуация в очередной раз разрешилась вяло и неинтересно — в никуда. И что произошло перед ядерным ударом по Смоленску, что подвигло Запад на этот шаг, было совершенно неясно: всё шло как всегда и вдруг такое! Этот внезапный удар был слаб и ко всеобщему удивлению не вызвал никакой ответной военной реакции России. В самой же России применение оружия массового поражения было названо акцией бесчеловечной и напрасной, вызывающей глубокое сожаление и сочувствие тем, кто потерял человеческий облик, решившись на такое. Страна спасала жителей Смоленска и области, размещала беженцев, лечила пострадавших и молилась за погибших. Когда над Москвой взорвались две термоядерные бомбы в 25 мегатонн каждая, то мир с замиранием сердца разглядывал великолепные кадры захватывающей воображение катастрофы, переданные по всем новостным каналам. Прогрессивное человечество в Нью-Йорке и Лондоне, Берлине и Варшаве, Риме и Брюсселе, и, даже, в Санкт-Петербурге рукоплескало торжествующей Справедливости, творящей возмездие над золотоордынской толстомордой хамкой — Москвой. Выжившие в пекле разнообразные узбеки, таджики, русские и прочие тартарские ватники, обожжённые и облучённые, бежали из стёртого с лица Земли города. Леса близ Москвы были завалены трупами: искавшие жизни умирали в пути, смерть настигала каждого, кто надеялся, что пережил ядерный кошмар. Мир ликовал! Ко всеобщему удивлению и на этот раз никакого военного ответа со стороны России не последовало. Не последовало даже никакого заявления! Россия молчала. И её молчание не было пугающим молчанием затаившегося, это было равнодушное молчание мёртвого — так думали все.

Пилот ВВС США Казимир Малевич, этнический поляк, ростом высок не был, зато был коренаст и по-польски широколиц и улыбку имел гагаринскую. Он был холост и совершенно одинок — мать, воспитывавшая его одна, умерла тому уж пару лет как.  Двадцать первого марта в 6.10 утра по среднеевропейскому времени тяжёлый стратегический бомбардировщик B-2, пилотируемый командиром Казимиром Малевичем и вторым пилотом Диенекесом Понтикосом, поднялся в воздух с базы в английском Уоддингтоне и взял курс на восток. Самолёт нёс ядерную бомбу мощностью в 20 мегатонн. Бомба предназначалась Киеву и по замыслу должна была имитировать агрессию России против независимой Украины, после чего с Россией можно было кончать раз и навсегда с полным на то основанием.

Часть 2.

Исландское утро, причудливо играя красками, проникало сквозь белёсые шторы в уютную кухонку, обставленную мебелью из Икеа. Леонид Валерьевич и Софья Марковна пили свой эйт о'клок кофе из маленьких белых чашечек, любуясь видом северного рассвета за окном. Когда Софья Марковна по своим надёжнейшим и ни разу за всю жизнь не подведшим каналам получила инфу, что "скоро грянет", Леонид Валерьевич отправил свою старшую дочь от предыдущего брака вместе с её двумя детьми на приуготовленную на Карельском перешейке дачу с бункером и многочисленными запасами, а сам со своей супругой и общей дочерью отбыл в Исландию. Софья Марковна, красиво стареющая женщина, в белом халате на сухом загорелом теле, щуря источающие мёд и сахар карие глаза, с нежностью глядела на мужа. Ответный взгляд переполняла любовь:
— Ты у меня Святая Предусмотрительница.
— Милый...
— Соня, как же ты всегда во всём права! Господь мне ниспослал тебя, моя... — Леонид Валерьевич внезапно поймал себя на том, что он вновь кого-то цитирует, — Соня, я хотел сказать, что люблю тебя!
— Лёнечка, помнишь, я говорила тебе, что вставать надо рано утром, что ранее утро прекрасно и вдохновенно! Знаешь, я что-то вдруг вспомнила эту милую N. из Москвы и её дочь, вспомнила, как она искренне, со всей страстью и верой восприняла всё, что ты писал на том форуме по Украине, как она защищала тебя, такая наивная, такая хорошая... Интересно, как они там?
— В Москве-то? Там — радиоактивная могила. Я ей неоднократно намекал, что жизнь театр, а люди в нём актёры, что всё игра, и никто никого не обязывает быть искренним. Ох уж эти образованцы из нацменов... А ведь бабка у неё польская аристократка, а что толку-то?! На 3/4 Азия! Азия полутонов не приемлет — так рьяно броситься грудью на амбразуры, так страстно бороться с бандеровцами в интернете! Тонкости-то ей не хватало, такта и вовсе не было — баба Бубаста. Впрочем, что о мёртвых? Посмотри, как прекрасно это утро!

Вскоре после вылета из Уоддингтона  бомбардировщик B-2 резко сменил свой курс на северо-запад и в 8.15 утра по среднеевропейскому времени был над Исландией. Что его заставило это сделать, что вообще произошло и как ТАКОЕ могло произойти, выжившие не гадали. Тем, кто выжил, было совершенно не интересно, кто стоял за этой операцией, почему все службы ПВО Европейского Союза никак не отреагировали на такой манёвр, почему вообще стратегический бомбардировщик с ядерной бомбой взлетел не с более близкой к Украине авиабазы НАТО в германском Гайленкирхене, а с английской базы, дабы лететь с опаснейшим грузом через всю Европу. В 8.15 B-2 вошёл в воздушное пространство Исландии, а в 8.17 сбросил бомбу в жерло вулкана Катла. После чего лихо развернулся и на максимальной скорости ушёл на Петрозаводск, где его уже ждали на местном аэродроме.

Маршал авиации России Алексей Николаевич Васильев вместе с товарищами стоял на взлётно-посадочной полосе военного аэродрома под Петрозаводском. Собравшиеся ждали Малевича, ждали его с волнением и радостью. Алексей Николаевич вглядывался в молочное весеннее небо с просинями и, вспоминая свою жену, сына-студента и совсем юную дочь, сгоревших в московском нуклеарном аду, улыбался. Он твёрдо знал, что они теперь обитатели Неба, высокого, бесконечного Неба, которое не предаст, которое сохранит и дарует свободу и вечную жизнь. Заслышав рокот приближающегося самолёта, все поддались вперёд:
— Идёт! Как идёт! А?! Каков, каков! Ах, Малевич, нарисовал ты им Чёрный Квадрат! Ну, молодец!

На холодном северном ветру стояли два офицера: стареющий русский маршал с седыми висками и молодой, русоволосый поляк с улыбкой Гагарина. Они смеялись, хлопали друг друга по плечам. Внезапно, старик обнял молодого и зарыдал. Парень, попытался было успокоить его, но вдруг сам бросился к старику на грудь, не в силах сдержать слёзы. Они стояли и плакали, а остальные молча наблюдали. Но вот кто-то решился и произнёс: "Господа, пора и отобедать! Ну, панове, полноте, панове, полноте... идёмте помянем всех павших, а после за мир во всём мире, так сказать... так сказать ... выпьем".

Когда вулканическая Исландия взорвалась, застив над западом евразийского континента небом чёрным мраком, никто из жителей Западной и Центральной Европы не понял, что произошло. Никакие средства связи, кроме "одна баба сказала", не работали, электроэнергии не было, но зато были тьма, смрад и ужас. Вспученная грандиозной катастрофой Атлантика заливала своими водами прибрежные территории, затопив в считанные часы Британские острова, Нидерланды и Данию. Страх, посеянный необъяснимым, неведомым происшествием, погнал огромные людские массы на восток — в молчащую, постнуклеарную Россию. Люди не думали о радиации, люди не думали о страшных русских и о русском отмщении, люди просто бежали. Никому из переживших и выживших даже не пришла в голову мысль об Апокалипсисе — настолько пережитое было чудовищней всех человеческих представлений о конце света. Измученных, голодных, обезумевших людей в России приняли просто и спокойно. Удивительно, но всем хватило еды, жилья, работы. Беженцев ни о чём не расспрашивали, им выдавали документы с их слов и трудоустраивали по специальности. Работы хватало всем. Нужны были врачи, инженеры, рабочие, программисты, химики, строители. К удивлению прибывавших, их не отправляли на разбор радиоактивных развалин Смоленска и Москвы, их ни чем не попрекали, их не воспринимали как чужаков и врагов, и это было самым сильным потрясением для европейцев. Русские, представлявшиеся ещё недавно азиатскими дикарями, оказались совсем своими, а их города вполне чистыми, ухоженными и комфортными, вопреки представлениям о русской грязи и разрухе. Также было ощущение, что и русские рады тому, что наконец-то приехали свои, и теперь есть с кем строить новую жизнь. И эта новая жизнь постепенно налаживалась.

Случившиеся в европейском бытие перемены самым интересным образом отразились на Китае. Всё же прав был старина Линн, когда говорил, что у китайцев самый высокий в мире IQ. Умненькие китайцы в один миг осознали, что всяким фантазиям о евразийских делах и делишках пришёл конец, что Европа теперь начинается не за Уралом, а прямо под носом у китайцев, и это не прежняя Европа с зелёными и велосипедами, а новая Европа — с боевыми генералами и баллистическими ракетами. Также китайцы просекли, что всякого рода дураки и мудни традиционной и нетрадиционной ориентации у белых кончились, и что белые умудрились организовать жизнь на каких-то совершенно новых началах. Осознав это, Китай попросил у России вассалитета — дословно.

На следующее утро после того, как роковой Казимир Малевич развернул свой B-2 на Исландию, президент Соединённых Штатов Америки Барак Обама был найден повесившимся в своём туалете. При Обаме была записка. В ней он завещал нам всем жить долго, любить сладко, в интернетах уши не развешивать, не кидать мусор мимо урн, не ссать мимо толчков, не мучить животных и учить матанализ. Все пароли и коды перед смертью Обама передал Путину, дабы нам, дуракам, они не достались, и мы, завладев ими,  дурных дел не натворили.

Алексей Львович, изнурённый думами о, спустился с крыльца, прошёл через сад и, миновав заросли шиповника, вышел на лужайку: молодые доярки, задрав подолы свои, предавались старинной мерянской забаве kick-a-dick под низким осенним солнцем.

Oh baby, I am fresh
Like a dollar in your cash,
Like a dick!
Kick it, kick! —
пели девки, мелькая крепкими ногами средь вянущего разнотравья. И вот одна из них, невысокая, скуластая, с большим влажным ртом и узкими как молодые луны глазами подошла к Алексею Львовичу. Прерывисто дыша, она запрокинулась чуть назад и проговорила: "Там, под кофточкой — что-то".
Алексей Львович просунул под колючую шерстяную ткань руку.
— Чуть выше и правее. Вот так. А теперь почеши!
Алексей Львович слегка поскрёб ногтями прохладный бугорок.
— Сильнее!
Алексей Львович поскрёб сильнее.
— А ещё сильнее можешь?
— А может ты хочешь, чтобы я тебя ущипнул там?
— Ущипни!
Алексей Львович крепко сжал пальцы.
— Ой!
— Что ой?
— Синяк будет!
— А чего ты ещё хочешь, помимо синяка?
— Хочу, чтобы ты отрастил усы! — доярка расхохоталась и, хохоча, поцеловала Алексея Львовича в самые губы, после чего, взвизгнув, оттолкнула его и понеслась через луг к берёзам, растворяясь в мягком осеннем свете средь белых стволов.
Алексей Львович забормотал в полнейшем восхищении: "Прелестница, прелестница какая!" И, так бормоча, пошёл на речку пускать кораблики.

Полтакта любовного акта
Сыграл я тебе на трубе,
Но музыка стихла в тебе,
И ты рассмеялась без такта,
Без всякого, всякого такта!
Ах, детка, всего лишь пол-акта
И я так наскучил тебе,
Тебе...
И злобно дрожит на губе
Твоей злая улыбка.
Ах, детка, ах, киска, ах, рыбка...
Ну что ж так наскучил тебе
Я?

Алексей Львович, приготовленный ко сну, лёжа в постели, взял с тумбочки айпад и зашёл в Фейсбук. Вышел. Зашёл на Молген. Вышел. Зашёл во Вконтакт. Вышел. Зашёл на Лингвофорум. Вышел. Зашёл. Вышел. Зашёл. Вышел. Зашёл. Вышел. Зашёл. Вышел. Зашёл. Вышел. Положил айпад обратно на тумбочку. Выключил ночник. Вновь включил. Проверил будильник. И ещё раз зашёл во Вконтакт. И ещё раз вышел.

Ах, детка, ах, чёртова детка...

Осень весь день стоит, —
Алексей Львович набрал первую строку будущей поэмы. После первой строки, в поисках второй, он с полчаса смотрел в окно. Насмотревшись, стёр написанное и решил ограничиться двустишием:

Осень.
Весь день стоит.

Мерянский романс

Ещё я помню Вас и помню Ваше чувство,
И помню, как был послан Вами в степь.
Я предлагал любовное искусство —
Вы предпочли банальну жепь.
Мир кончен, торжество вокруг паскудства,
И от былого лишь в прихожей вьётся тень,
Я удивлён триумфу безрассудства,
И удивлением заполнен весь мой день.
Ещё я помню Вас, но мне уже противно чувство,
Что где-то там, меж польт, в прихожей Ваша тень.
Я предлагал любовное искусство,
Но было Вам раздвинуть чресла лень!

Второй мерянский романс.

Я Вас следил во Ваших интернетах:
Скрывались Вы, меняя цвет и пол.
Мир был на грани, плыли в даль ракеты,
А Вы в сети творили произвол!

Жестоки были Вы, Вы многим отказали,
Устроив беспощаднейший футбол,
Но симметричен мир, и Вас всё ж наказали,
Забив в мирок Ваш термоядный гол!

Вы испарились. Я перекрестился.
Забыл я прошлое как самый страшный сон.
Но зря я ликовал, у Вас реванш случился:
И вышел в сеть очередной Ваш клон!

Бедный Авваль Алексей Львович, что же он натворил-то, что в злодействе аж ненавистного Гамлетовича превзошел  ;D
По сабжу - сыровато, надо стараться лучше. Пиши больше, но стихов совсем не надо - не твое ни разу.

О хамстве.

Один господин любил хамить. И это было лучшее, что он умел делать — удел хама.

Продолжение будет?

О глупости.

Эпиграф:
Рост Эллочки льстил мужчинам. Она была маленькая, и даже самые плюгавые мужчины рядом с нею выглядели большими и могучими мужами. (с) И.Ильф и Е.Петров, 12 стульев.

Глупость Евгения Гамлетовича льстила модераторам. Поэтому его никогда не банили.

О'интеллекте

Интеллект Маргариты Акакиевны льстил модераторам.
Поэтому её не банили.

О'обретении родственных душ.

Один раз, было дело, Владимир захотел. Но ему не дали.
Другой раз, было дело, Владимир захотел. Но ему не дали и на этот раз.
Тогда Владимир пошёл к Лоле. Лола согласилась за девять тысяч рублей. Но этих денег у Владимир не было, и ему опять не дали.
Тогда Владимир написал в личку Евгению Гамлетовичу и обрёл там, в личке у Евгения Гамлетовича, в лице этого самого Евгения Гамлетовича родственную душу.