| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XXVII Was sich in jener Wundernacht Des Weitern zugetragen, Erzähl' ich Euch einandermahl, In warmen Sommertagen. Das alte Geschlecht der Heucheley Verschwindet Gott sey Dank heut, Es sinkt allmählig in's Grab, es stirbt An seiner Lügenkrankheit. Es wächst heran ein neues Geschlecht, Ganz ohne Schminke und Sünden, Mit freien Gedanken, mit freier Lust – Dem werde ich Alles verkünden. Schon knospet die Jugend, welche versteht Des Dichters Stolz und Güte, Und sich an seinem Herzen wärmt, An seinem Sonnengemüthe. Mein Herz ist liebend wie das Licht, Und rein und keusch wie das Feuer; Die edelsten Grazien haben gestimmt Die Saiten meiner Leyer. Es ist dieselbe Leyer, die einst Mein Vater ließ ertönen, Der selige Herr Aristophanes, Der Liebling der Kamönen. Es ist die Leyer, worauf er einst Den Paisteteros besungen, Der um die Basileia gefreyt, Mit ihr sich emporgeschwungen. Im letzten Capitel hab' ich versucht Ein bischen nachzuahmen Den Schluß der ,,Vögel", die sind gewiß Das beste von Vaters Dramen. Die ,,Frösche" sind auch vortrefflich. Man giebt In deutscher Uebersetzung Sie jetzt auf der Bühne von Berlin, Zu königlicher Ergetzung. Der König liebt das Stück. Das zeugt Von gutem antiquen Geschmacke; Den Alten amüsirte weit mehr Modernes Froschgequacke. Der König liebt das Stück. Jedoch Wär' noch der Autor am Leben, Ich riethe ihm nicht sich in Person Nach Preußen zu begeben. Dem wirklichen Aristophanes, Dem ginge es schlecht, dem Armen; Wir würden ihn bald begleitet sehn Mit Chören von Gensd'armen. Der Pöbel bekäm' die Erlaubniß bald Zu schimpfen statt zu wedeln; Die Polizei erhielte Befehl Zu fahnden auf den Edeln. O König! Ich meine es gut mit dir, Und will einen Rath dir geben: Die todten Dichter, verehre sie nur, Doch schone die da leben. Beleid'ge lebendige Dichter nicht, Sie haben Flammen und Waffen, Die furchtbarer sind als Jovis Blitz, Den ja der Poet erschaffen. Beleid'ge die Götter, die alten und neu'n, Des ganzen Olymps Gelichter, Und den höchsten Jehovah obendrein – Beleid'ge nur nicht den Dichter! Die Götter bestrafen freilich sehr hart Des Menschen Missethaten, Das Höllenfeuer ist ziemlich heiß, Dort muß man schmoren und braten – Doch Heilige giebt es, die aus der Glut Losbeten den Sünder; durch Spenden An Kirchen und Seelenmessen wird Erworben ein hohes Verwenden. Und am Ende der Tage kommt Christus herab Und bricht die Pforten der Hölle; Und hält er auch ein strenges Gericht, Entschlüpfen wird mancher Geselle. Doch giebt es Höllen aus deren Haft Unmöglich jede Befreiung; Hier hilft kein Beten, ohnmächtig ist hier Des Welterlösers Verzeihung. Kennst du die Hölle des Dante nicht, Die schrecklichen Terzetten? Wen da der Dichter hineingesperrt, Den kann kein Gott mehr retten – Kein Gott, kein Heiland, erlöst ihn je Aus diesen singenden Flammen! Nimm dich in Acht, daß wir dich nicht Zu solcher Hölle verdammen. | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XXVII Что произошло в ту чудесную ночь Чуть позже – о том расскажу я В другой я вам раз, в жаркий летний денек Свое обещанье сдержу я. Уже поколение старых лгунов Уходит – дай Боже! – отсюда; В могилу заводит вранье, как болезнь, – Опасно оно, как простуда. Идет поколенье иное уже, Греха и двуличья в нем нету, Свободны и мысль, и стремленья его, Всё им расскажу по секрету! Иная поспела уже молодежь, Чей вид заставляет гордиться, На сердце поэту легко и тепло – Ведь молодость солнцем лучится. Мое сердце живо – как свет, как огонь, Что чистый, невинный и юный; И грации сами настроили мне На лире волшебной все струны. Всё та ж это лира, что как-то отец Заставил звучать столь прелестно Покойный, а звался он Аристофан¹, Он муз был любимец известный. Да, та это лира, на коей он сам Играл Писфетеру², хмелея, С которой вознесся он в синюю высь, Чтоб освободить Басилею³. В последней главе я хочу повторить Немного из «Птиц²» тех концовку – Была она лучшею драмой отца, Могу я сказать без издевки. «Лягушки4» изысканы тоже. Теперь, В немецком уже переводе, В театрах Берлина их ставят вовсю – Король обожает их вроде. Комедию любит он ту. Речь идет О к древности вкусе и тяге; А вот старику-то гораздо милей Лягух современные кваки. Комедию любит он ту. Но когда б Был жив ее автор, тогда я Ему б не советовал ехать сюда К нам в Пруссию, славой блистая. Реальному Аристофану у нас Претила бы наша казарма, И скоро отсюда б его проводил, Наверное, хор из жандармов. Толпе разрешили б его проклинать – Почет, мол, совсем не заслужен; Полиция же получила б приказ Преследовать знатного мужа. Что ж, лучших тебе пожеланий, король! Совет тебе дам очень сжато: Что мертвых поэтов достаточно чтить, Живых же беречь еще надо. Живых же поэтов ты не оскорбляй – Оружие их в мире этом Страшней, чем Юпитера молнии все, Что тоже был создан поэтом. Богов поносить можешь – древних, любых, Всю банду с Олимпа к ответу! Да хоть Иегову ругай и кляни... Лишь не оскорбляй ты поэта! А боги суровы за грех наказать Людские заблудшие души, Огонь же в аду – он довольно горяч, – Должно быть, там жарят и тушат... Но есть и святые, что могут спасать Из ада тех грешников; жертвой На церкви и мессы прощенье добыть Ты только и можешь усердной. В последние дни сам Христос снизойдет, Отверзнет ворота он ада И будет вершить строгий суд... ускользнут, Уверен я, те, кому надо. Но есть и тот ад, из которого нет, Не может и быть избавленья; Бессильны молитвы и даже само Спасителя мира прощенье. Надеюсь, ты слышал про тот «Дантов ад»? Ужасны трехстишья-терцеты... Того не способны все боги спасти, Кто в нем замурован поэтом! Ни Бог, ни Спаситель не в помощь тебе, Там всюду гудящее пламя! Так бойся же быть обреченным на тот Ад страшный поэтами – нами. 08-09.06, 29.07, 01-10.08.2024 |
| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XXVI Die Wangen der Göttinn glühten so roth, (Ich glaube in die Krone Stieg ihr der Rum) und sie sprach zu mir In sehr wehmüthigem Tone: ,,Ich werde alt. Geboren bin ich Am Tage von Hamburgs Begründung. Die Mutter war Schellfischköniginn Hier an der Elbe Mündung. ,,Mein Vater war ein großer Monarch, Carolus Magnus geheißen, Er war noch mächt'ger und klüger sogar Als Friedrich der Große von Preußen. ,,Der Stuhl ist zu Aachen, auf welchem er Am Tage der Krönung ruhte; Den Stuhl worauf er saß in der Nacht, Den erbte die Mutter, die gute. ,,Die Mutter hinterließ ihn mir, Ein Möbel von scheinlosem Aeußern, Doch böte mir Rothschild all' sein Geld, Ich würde ihn nicht veräußern. ,,Siehst du, dort in dem Winkel steht Ein alter Sessel, zerrissen Das Leder der Lehne, von Mottenfraß Zernagt das Polsterkissen. ,,Doch gehe hin und hebe auf Das Kissen von dem Sessel, Du schaust eine runde Oeffnung dann, Darunter einen Kessel – ,,Das ist ein Zauberkessel worin Die magischen Kräfte brauen, Und steckst du in die Ründung den Kopf, So wirst du die Zukunft schauen – ,,Die Zukunft Deutschlands erblickst du hier, Gleich wogenden Phantasmen, Doch schaudre nicht, wenn aus dem Wust Aufsteigen die Miasmen!" Sie sprach's und lachte sonderbar, Ich aber ließ mich nicht schrecken, Neugierig eilte ich den Kopf In die furchtbare Ründung zu stecken. Was ich gesehn, verrathe ich nicht, Ich habe zu schweigen versprochen, Erlaubt ist mir zu sagen kaum, O Gott! was ich gerochen! – – – Ich denke mit Widerwillen noch An jene schnöden, verfluchten Vorspielgerüche, das schien ein Gemisch Von altem Kohl und Juchten. Entsetzlich waren die Düfte, o Gott! Die sich nachher erhuben; Es war als fegte man den Mist Aus sechs und dreißig Gruben. – – – Ich weiß wohl was Saint-Just gesagt Weiland im Wohlfahrtsausschuß: Man heile die große Krankheit nicht Mit Rosenöl und Moschus – Doch dieser deutsche Zukunftsduft Mocht alles überragen Was meine Nase je geahnt – Ich konnt es nicht länger ertragen – – – Mir schwanden die Sinne, und als ich aufschlug Die Augen, saß ich an der Seite Der Göttin noch immer, es lehnte mein Haupt An ihre Brust, die breite. Es blitzte ihr Blick, es glühte ihr Mund, Es zuckten die Nüstern der Nase, Bachantisch umschlang sie den Dichter und sang Mit schauerlich wilder Extase: ,,Bleib bei mir in Hamburg, ich liebe dich, Wir wollen trinken und essen Den Wein und die Austern der Gegenwart, Und die dunkle Zukunft vergessen. ,,Den Deckel darauf! damit uns nicht Der Mißduft die Freude vertrübet – Ich liebe dich, wie je ein Weib Einen deutschen Poeten geliebet! ,,Ich küsse dich, und ich fühle wie mich Dein Genius begeistert; Es hat ein wunderbarer Rausch Sich meiner Seele bemeistert. ,,Mir ist, als ob ich auf der Straß' Die Nachtwächter singen hörte – Es sind Hymeneen, Hochzeitmusik, Mein süßer Lustgefährte! ,,Jetzt kommen die reitenden Diener auch, Mit üppig lodernden Fackeln, Sie tanzen ehrbar den Fackeltanz, Sie springen und hüpfen und wackeln. ,,Es kommt der hoch- und wohlweise Senat, Es kommen die Oberalten; Der Bürgermeister räuspert sich Und will eine Rede halten. ,,In glänzender Uniform erscheint Das Corps der Diplomaten; Sie gratuliren mit Vorbehalt Im Namen der Nachbarstaaten. ,,Es kommt die geistliche Deputazion, Rabiner und Pastöre – Doch ach! da kommt der Hoffmann auch Mit seiner Censorscheere! ,,Die Scheere klirrt in seiner Hand, Es rückt der wilde Geselle Dir auf den Leib – Er schneidet in's Fleisch – Es war die beste Stelle." | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XXVI Румянец пылал на богини щеках (Ром в голову бил неуклонно), И тут она заговорила со мной Печальным, безрадостным тоном: «Старею я. Я ведь в тот день родилась, Когда был наш Гамбург основан. Моя мать была королевой трески¹ Вот здесь, в устье Эльбы портовом. Отцом моим был сам великий монарх, Он Карлом Великим² прозвался, Могущественней и мудрее он был, Чем Фридрих³ потом оказался. Карл в Ахене был коронован, и там Сидел он на троне спокойно, На стуле ж, что мать получила моя Ночами сидел он пристойно4. А мать уже мне завещала тот стул – На вид он потертый, не скрою, Но пусть мне хоть Ротшильд все деньги дает, Его не продам ни за что я. Взгляни, в том углу одиноко стоит Потертое старое кресло – Разорвана спинка, сидение моль Проела, всё кресло облезло. К нему подойди, и затем подними Ты кресла подушку скорее, В отверстии там ты увидишь котел – Взгляни на него посмелее. Ведь это волшебный котел, не простой, В нем тайные силы клокочут, К отверстию голову ты поднеси – Ты ж видеть грядущее хочешь! Германии будущее ты узришь Внутри, где бушуют фантазмы5, Но ты не дрожи, как из этой смеси́ Начнут подыматься миазмы». И странно она засмеялась, но я Себе не позволил пугаться, Лицо я к отверстию быстро поднес, Не став с любопыством сражаться. Чтó там я увидел, я вам не скажу – Молчать обещал я, негоже Болтать. Мне дозволено только вздохнуть: «Во что нос я сунул, о Боже!..» И думаю я с отвращением о Том запахе мерзком и гнусном, Что смесью казался зловония мне От дегтя и прелой капусты. Ужасен был тот аромат – Боже ж мой! – Который там вверх подымался – Как будто из трех дюжин ям6 весь навоз Там выкидать кто-то пытался... Я знаю, Сен-Жюст7 в Комитете сказал: «Большую болезнь невозможно Одним только розовым маслом лечить, Что также и мускусом сложно». Но запах Германии будущего... Намного превосходил он, Что нос мой до этого мог обонять, – Снести его был я не в силах... Сознанье померкло... Когда ж я открыл Глаза – всё сидел с безмятежной Богиней... клонилась моя голова К груди ее дивно безбрежной. Сверкал ее взгляд, и пылал ее рот, Нос затрепетал в одночасье, К поэту прильнув, она стала вещать В каком-то безумном экстазе: «Люблю тебя, Гамбург ты не покидай, Есть устриц, вино пить мы будем С тобой в настоящем, грядущее же Всё темное – просто забудем. Ты крышку надвинь – пусть нам запах дурной Всю радость не портит беседы. Люблю я, как женщина страстно любить Немецкого может поэта! Целуя тебя, просто чувствую, как Твой дух меня одолевает, Душою моею чудесный восторг Тем временем овладевает. Мне кажется, будто на улице я, Где песни любви распевают Ночные охранники, где Гименей8 – Мой спутник – за мной поспевает. А вот появляются слуги верхом С пылающими факелами, То движутся в танце почтенно они, То прыгают, скачут шутами. И тут появился премудрый сенат, Верховные старцы – чуть следом; Вот горло прочистил и сам бургомиcтр – Речь хочет держать, спору нету. Блестя униформой красивой, вослед Идут дипломаты рядами, Они поздравляют от имени стран Гранцы чьи общие с нами. Церковные деятели все идут, Раввины и пасторы тоже... Но – ножницы цензорские несет Сам Гофман9 – о, Боже! о, Боже! Звенят эти ножницы в сильной руке, К тебе он придвинулся тесно – И врезался в тело, и врезался в плоть!.. Да, то было лучшее место». 01-09.03.2024 |
| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XXV Die Göttin hat mir Thee gekocht Und Rum hineingegossen; Sie selber aber hat den Rum Ganz ohne Thee genossen. An meine Schulter lehnte sie Ihr Haupt, (die Mauerkrone, Die Mütze, ward etwas zerknittert davon) Und sie sprach mit sanftem Tone: ,,Ich dachte manchmal mit Schrecken dran, Daß du in dem sittenlosen Paris so ganz ohne Aufsicht lebst, Bei jenen frivolen Franzosen. ,,Du schlenderst dort herum, und hast Nicht mahl an deiner Seite Einen treuen deutschen Verleger, der dich Als Mentor warne und leite. ,,Und die Verführung ist dort so groß, Dort giebt es so viele Sylphiden, Die ungesund, und gar zu leicht Verliert man den Seelenfrieden. ,,Geh' nicht zurück und bleib' bei uns; Hier herrschen noch Zucht und Sitte, Und manches stille Vergnügen blüht Auch hier, in unserer Mitte. ,,Bleib' bei uns in Deutschland, es wird dir hier Jetzt besser als eh'mals munden; Wir schreiten fort, du hast gewiß Den Fortschritt selbst gefunden. ,,Auch die Censur ist nicht mehr streng, Hoffmann wird älter und milder, Und streicht nicht mehr mit Jugendzorn Dir deine Reisebilder. ,,Du selbst bist älter und milder jetzt, Wirst dich in manches schicken, Und wirst sogar die Vergangenheit In besserem Lichte erblicken. ,,Ja, daß es uns früher so schrecklich ging, In Deutschland, ist Uebertreibung; Man konnte entrinnen der Knechtschaft, wie einst In Rom, durch Selbstentleibung. ,,Gedankenfreiheit genoß das Volk, Sie war für die großen Massen, Beschränkung traf nur die g'ringe Zahl Derjen'gen, die drucken lassen. ,,Gesetzlose Willkür herrschte nie, Dem schlimmsten Demagogen Ward niemals ohne Urtheilspruch Die Staatskokarde entzogen. ,,So übel war es in Deutschland nie, Trotz aller Zeitbedrängniß – Glaub' mir, verhungert ist nie ein Mensch In einem deutschen Gefängniß. ,,Es blühte in der Vergangenheit So manche schöne Erscheinung Des Glaubens und der Gemüthlichkeit; Jetzt herrscht nur Zweifel, Verneinung. ,,Die praktische äußere Freiheit wird einst Das Ideal vertilgen, Das wir im Busen getragen – es war So rein wie der Traum der Liljen! ,,Auch unsre schöne Poesie Erlischt, sie ist schon ein wenig Erloschen; mit andern Königen stirbt Auch Freiligraths Mohrenkönig. ,,Der Enkel wird essen und trinken genug, Doch nicht in beschaulicher Stille; Es poltert heran ein Spektakelstück, Zu Ende geht die Idylle. ,,O, könntest du schweigen, ich würde dir Das Buch des Schicksals entsiegeln, Ich ließe dir spätere Zeiten seh'n In meinen Zauberspiegeln. ,,Was ich den sterblichen Menschen nie Gezeigt, ich möcht' es dir zeigen: Die Zukunft deines Vaterlands – Doch ach! du kannst nicht schweigen!" Mein Gott, o Göttin! – rief ich entzückt – Das wäre mein größtes Vergnügen, Laß mich das künftige Deutschland sehn – Ich bin ein Mann und verschwiegen. Ich will dir schwören jeden Eid, Den du nur magst begehren, Mein Schweigen zu verbürgen dir – Sag an, wie soll ich schwören? Doch jene erwiederte: ,,Schwöre mir In Vater Abrahams Weise, Wie er Eliesern schwören ließ, Als dieser sich gab auf die Reise. ,,Heb' auf das Gewand und lege die Hand Hier unten an meine Hüften, Und schwöre mir Verschwiegenheit In Reden und in Schriften!" Ein feierlicher Moment! Ich war Wie angeweht vom Hauche Der Vorzeit, als ich schwur den Eid, Nach uraltem Erzväterbrauche. Ich hob das Gewand der Göttin auf, Und legte an ihre Hüften Die Hand, gelobend Verschwiegenheit In Reden und in Schriften. | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XXV Богиня сама заварила мне чай И рому подли́ла лишь малость, Тогда как сама она ромом одним – Без чая – вполне наслаждалась. И мне на плечо положила главу Свою (была смята корона Со всей городскою защитной стеной¹) И молвила мне мягким тоном: "Я думаю часто с испугом о том, Что ты без присмотра там с музой В безнравственном, грешном Париже живешь У этих фривольных французов. Болтаешься там ты, а был б у тебя Наставник – немецкий издатель, Тебя он где надо бы предупреждал И вел бы тебя, как приятель. Соблазн так велик, столько всюду сильфид² – Для мира в душе это скверно, И может лишиться его человек Легко, лишь движеньем неверным. Обратно не едь, оставайся у нас – Царят здесь приличья и нравы, Забавы здесь тихие кротко цветут В среде нашей смирной и здравой. Останься в Германии – здесь для тебя Покажется лучше, чем прежде³; Идем мы вперед, ты заметишь прогресс, Всегда есть и место надежде. Цензура помягче, и Гофман4 уж стар – Уменьшили злобу седины, Он с меньшим азартом черкáет теперь Твои «Путевые картины5». И сам ты стал старше и мягче теперь, Готов подчиняться без прыти И сможешь сегодня всё то, что прошло, В куда лучшем свете увидеть. Да, то, что постыло в Германии нам, Всё было преувеличеньем; Убить себя – путь из любой кабалы, Как в Риме от рабства спасенье. Свободою мысли был счастлив народ, Вполне были массы ей рады, Под ограниченья лишь тот попадал, Кто всякие тексты печатал. Нет, здесь никогда не царил произвол, И те демагоги6, что брались, И то никогда без решенья суда Кокарды7 своей не лишались. Нет, не было плохо в Германии всё, Хотя весь цейтнот был безумен; Поверь, здесь пока ни один человек От голода в тюрьмах не умер. Приветливость, вера здесь прежде цвели И дней мимолетных мерцанье, Теперь же царят повсеместно вокруг Сомнения и отрицанье. Свобода практичная тот идеал, Который мы в сердце носили, Разрушит... Как чист и невинен он был – Как грезы вечерние лилий! Прекрасная наша поэзия вся Померкла в преддверьи заката, За прочими вслед королями умрет И Черный король8 Фрейлиграта9. Внучёк будет досыта кушать и пить, Но не в тишине созерцанья; Грядет представление, шумный спектакль, Идиллии всей окончанье. Когда б ты молчать мог, открыла б тебе, Что в Книге написано Судеб, И боле – в волшебных моих зеркалах Увидел бы ты то, что будет. О, я показала б, что я никогда Показывать смертным не смею, – Что в будущем с родиной будет твоей... Увы, ты молчать не сумеешь!» «О Боже, богиня! – в восторге кричу, – За счастье такое мне диво – В Германию будущего заглянуть... А я человек молчаливый. Я клятвой любою тебе поклянусь, Какую придумать удастся, – Я нем, и железно молчанье мое... Скажи, чем я должен поклясться?» Сказала она: «Поклянись же мне так, Как сам Авраам раз заставил Поклясться Всевышним раба своего10 И в путь за невестой отправил. Одежды мои подними, положи Здесь руку свою мне на бедра, Молчать поклянись и в речах, и в письме, Пусть слово твое будет твердо!» Момент грандиозный, ведь древность сама Дыханьем ко мне прикоснулась, Когда по старинным обычаям я Поклялся. И всё встрепенулось. Одежды ее приподнял, положил Я руку на бедра ей смело, Поклялся молчать и в речах, и в письме – Ни звука чтоб с губ не слетело. 24-29.02.2024 |
| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XXIV Wie ich die enge Sahltrepp' hinauf Gekommen, ich kann es nicht sagen; Es haben unsichtbare Geister mich Vielleicht hinaufgetragen. Hier, in Hammonias Kämmerlein, Verflossen mir schnell die Stunden. Die Göttinn gestand die Sympathie, Die sie immer für mich empfunden. ,,Siehst du" – sprach sie – ,,in früherer Zeit War mir am meisten theuer Der Sänger, der den Messias besang Auf seiner frommen Leyer. ,,Dort auf der Commode steht noch jetzt Die Büste von meinem Klopstock, Jedoch seit Jahren dient sie mir Nur noch als Haubenkopfstock. ,,Du bist mein Liebling jetzt, es hängt Dein Bildniß zu Häupten des Bettes; Und siehst du, ein frischer Lorbeer umkränzt Den Rahmen des holden Portraites. ,,Nur daß du meine Söhne so oft Genergelt, ich muß es gestehen, Hat mich zuweilen tief verletzt; Das darf nicht mehr geschehen. ,,Es hat die Zeit dich hoffentlich Von solcher Unart geheilet, Und dir eine größere Toleranz Sogar für Narren ertheilet. ,,Doch sprich, wie kam der Gedanke dir Zu reisen nach dem Norden In solcher Jahrzeit? Das Wetter ist Schon winterlich geworden!" O, meine Göttin! – erwiederte ich – Es schlafen tief im Grunde Des Menschenherzens Gedanken, die oft Erwachen zur unrechten Stunde. Es ging mir äußerlich ziemlich gut, Doch innerlich war ich beklommen, Und die Beklemmniß täglich wuchs – Ich hatte das Heimweh bekommen. Die sonst so leichte französische Luft, Sie fing mich an zu drücken; Ich mußte Athem schöpfen hier In Deutschland, um nicht zu ersticken. Ich sehnte mich nach Torfgeruch, Nach deutschem Tabaksdampfe; Es bebte mein Fuß vor Ungeduld, Daß er deutschen Boden stampfe. Ich seufzte des Nachts, und sehnte mich, Daß ich sie wiedersähe, Die alte Frau, die am Dammthor wohnt; Das Lottchen wohnt in der Nähe. Auch jenem edlen alten Herrn, Der immer mich ausgescholten Und immer großmüthig beschützt, auch ihm Hat mancher Seufzer gegolten. Ich wollte wieder aus seinem Mund Vernehmen den ,,dummen Jungen!" Das hat mir immer wie Musik Im Herzen nachgeklungen. Ich sehnte mich nach dem blauen Rauch, Der aufsteigt aus deutschen Schornsteinen, Nach niedersächsischen Nachtigall'n, Nach stillen Buchenhainen. Ich sehnte mich nach den Plätzen sogar, Nach jenen Leidensstazionen, Wo ich geschleppt das Jugendkreuz Und meine Dornenkronen. Ich wollte weinen wo ich einst Geweint die bittersten Thränen – Ich glaube Vaterlandsliebe nennt Man dieses thörigte Sehnen. Ich spreche nicht gern davon; es ist Nur eine Krankheit im Grunde. Verschämten Gemüthes, verberge ich stets Dem Publiko meine Wunde. Fatal ist mir das Lumpenpack, Das, um die Herzen zu rühren, Den Patriotismus trägt zur Schau Mit allen seinen Geschwüren. Schamlose schäbbige Bettler sind's, Almosen wollen sie haben – Ein'n Pfennig Popularität Für Menzel und seine Schwaben! O meine Göttin, du hast mich heut In weicher Stimmung gefunden; Bin etwas krank, doch pfleg' ich mich, Und ich werde bald gesunden. Ja ich bin krank, und du könntest mir Die Seele sehr erfrischen Durch eine gute Tasse Thee; Du mußt ihn mit Rum vermischen. | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XXIV Как я по той лестнице узкой прошел Наверх, сам сказать не могу я; Возможно, невидимый дух меня нес И вынес наверх, торжествуя. В каморке Гаммонии¹ быстро часы Промчались у нас за беседой. Богиня в симпатии давней ко мне Призналась, беседой согрета. «Во время былое – сказала она, – Был верным мне боле всех прочих Певец, что Мессию везде прославлял, На лире играл дни и ночи. Вон там на комоде стоит до сих пор Мой Клóпштока² бюстик под мрамор, Хотя много лет уже служит он мне Болванкой под чепчик и капор. Сегодня любимец мой ты, твой портрет Висит в изголовье кровати; И очень подходит лавровый венок К портрету, замечу я, кстати. Признаться, сынами моими теперь Ты пренебрегаешь столь часто. Прошу эту практику я прекратить – Ты их обижаешь напрасно. Надеюсь, что время от этой дурной Привычки тебя излечило, Терпимость чуть бóльшую даже к глупцам Тебе постепенно привило. Скажи лишь, как мысль тебе эта пришла – Поехать на север зимою? Довольно прохладна погода уже, По-зимнему зябко, не скрою!» «Богиня моя! – быстро я возразил. – В неведомых сердца глубинах Хранятся все мысли, в неверный они Миг могут проснуться, нахлынуть. Снаружи-то всё у меня хорошо, Но внутренне был я подавлен, Всё время подавленность эта росла – Я был ностальгией отравлен. И воздух французский, что легкий всегда, Почувствовал я, угнетает; В Германии только я пóлно дышу, Лишь здесь мою грудь не сжимает. По запаху торфа я затосковал, Табачный наш дым я приемлю; Моя в нетерпеньи дрожала нога Ступить на немецкую землю. Ночами вздыхал я и всё предвкушал, Что скоро, возможно, увижу Старушку, что Дáммтора³ возле живет, И Лотхен4 – всё там же, чуть ближе. Там также в годах господин5 есть один, Который бранил меня часто, Но и защищал, – ему тоже я слал Часть вздохов моих ежечасных. Из уст его жесткое «глупый малец!» Я снова хотел бы услышать; Всегда словно музыка в сердце моем Звучали слова эти свыше. По дымке по сизой той я тосковал Из труб из немецких, тем паче По нижнесаксонским грустил соловьям, По буковым рощам впридачу. Я даже грустил по тем мрачным местам6, Где юности крест свой тяжелый Я нес, где колючий терновый венец Носил, опустив очи долу. Хотел разрыдаться в местах, где тогда Я горькими плакал слезами. Любовью к Отечеству люди зовут Тоску эту глупую сами. Про всё это я не люблю говорить, Оно на болезнь так похоже. От публики прячу я раны свои, Показывать всем их негоже. Противны подонки мне, кои сердец Рукою коснуться чтоб грязной, Нам всем демонстрируют патриотизм И все его скрытые язвы. Убогие нищие, жалки, скупы, И ждут подаяния, голы – На пфеннинг растет полурярность от них У Менцеля7 и Швабской школы8! Богиня, сегодня нашла ты меня В сердечном таком настроеньи; Я болен, но так как слежу за собой, Поправлюсь, и нет в том сомнений. Я болен, и ты мне могла бы слегка Согреть мою бренную душу – Хоть чашкою чая; и ром подмешать В него – мне сегодня он нужен. 16.02, 18-23.02.2024 |
| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XXIII Als Republik war Hamburg nie So groß wie Venedig und Florenz, Doch Hamburg hat bessere Austern; man speist Die besten im Keller von Lorenz. Es war ein schöner Abend, als ich Mich hinbegab mit Campen; Wir wollten mit einander dort In Rheinwein und Austern schlampampen. Auch gute Gesellschaft fand ich dort, Mit Freude sah ich wieder Manch alten Genossen, z. B. Chaufepié, Auch manche neue Brüder. Da war der Wille, dessen Gesicht Ein Stammbuch, worin mit Hieben Die akademischen Feinde sich Recht leserlich eingeschrieben. Da war der Fucks, ein blinder Heid, Und persönlicher Feind des Jehovah, Glaubt nur an Hegel und etwa noch An die Venus des Canova. Mein Campe war Amphytrio Und lächelte vor Wonne; Sein Auge stralte Seligkeit, Wie eine verklärte Madonne. Ich aß und trank, mit gutem Ap'tit, Und dachte in meinem Gemüthe: ,,Der Campe ist wirklich ein großer Mann, Ist aller Verleger Blüthe. ,,Ein andrer Verleger hätte mich Vielleicht verhungern lassen, Der aber giebt mir zu trinken sogar; Werde ihn niemals verlassen. ,,Ich danke dem Schöpfer in der Höh', Der diesen Saft der Reben Erschuf, und zum Verleger mir Den Julius Campe gegeben! ,,Ich danke dem Schöpfer in der Höh', Der, durch sein großes Werde, Die Austern erschaffen in der See Und den Rheinwein auf der Erde! ,,Der auch Citronen wachsen ließ, Die Austern zu bethauen – Nun laß mich, Vater, diese Nacht Das Essen gut verdauen!" Der Rheinwein stimmt mich immer weich, Und löst jedwedes Zerwürfniß In meiner Brust, entzündet darinn Der Menschenliebe Bedürfniß. Es treibt mich aus dem Zimmer hinaus, Ich muß in den Straßen schlendern; Die Seele sucht eine Seele und späh't Nach zärtlich weißen Gewändern. In solchen Momenten zerfließe ich fast Vor Wehmuth und vor Sehnen; Die Katzen scheinen mir alle grau, Die Weiber alle Helenen. – – – Und als ich auf die Drehbahn kam, Da sah ich im Mondenschimmer Ein hehres Weib, ein wunderbar Hochbusiges Frauenzimmer. Ihr Antlitz war rund und kerngesund, Die Augen wie blaue Turkoasen, Die Wangen wie Rosen, wie Kirschen der Mund, Auch etwas röthlich die Nase. Ihr Haupt bedeckte eine Mütz' Von weißem gesteiftem Linnen, Gefältelt wie eine Mauerkron', Mit Thürmchen und zackigen Zinnen. Sie trug eine weiße Tunika, Bis an die Waden reichend. Und welche Waden! Das Fußgestell Zwey dorischen Säulen gleichend. Die weltlichste Natürlichkeit Konnt man in den Zügen lesen; Doch das übermenschliche Hintertheil Verrieth ein höheres Wesen. Sie trat zu mir heran und sprach: ,,Willkommen an der Elbe, Nach dreyzehnjähr'ger Abwesenheit – Ich sehe du bist noch derselbe! ,,Du suchst die schönen Seelen vielleicht, Die dir so oft begegen't Und mit dir geschwärmt die Nacht hindurch, In dieser schönen Gegend. ,,Das Leben verschlang sie, das Ungethüm, Die hundertköpfige Hyder'; Du findest nicht die alte Zeit Und die Zeitgenössinnen wieder! ,,Du findest die holden Blumen nicht mehr, Die das junge Herz vergöttert; Hier blühten sie – jetzt sind sie verwelkt, Und der Sturm hat sie entblättert. ,,Verwelkt, entblättert, zertreten sogar Von rohen Schicksalsfüßen – Mein Freund, das ist auf Erden das Loos Von allem Schönen und Süßen!" Wer bist du? – rief ich – du schaust mich an Wie'n Traum aus alten Zeiten – Wo wohnst du, großes Frauenbild? Und darf ich dich begleiten? Da lächelte das Weib und sprach: ,,Du irrst dich, ich bin eine feine, Anständ'ge, moralische Person; Du irrst dich, ich bin nicht so Eine. ,,Ich bin nicht so eine kleine Mamsell, So eine welsche Lorettinn – Denn wisse: ich bin Hammonia, Hamburgs beschützende Göttinn! ,,Du stutzest und erschreckst sogar, Du sonst so muthiger Sänger! Willst du mich noch begleiten jetzt? Wohlan, so zög're nicht länger." Ich aber lachte laut und rief: Ich folge auf der Stelle – Schreit' du voran, ich folge dir, Und ging' es in die Hölle! | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XXIII Республика Гамбург поменьше всегда Была всех Венеций, Флоренций, Но лучшие устрицы здесь в погребке У Лоренца¹ – вне конкуренций. Чудесный был вечер, когда мы туда С издателем Кампе² забрáлись И деньги на устриц и рейнвейн все с ним Мы там растранжирить собрáлись. Прекрасное общество там я нашел, Там с радостью встретил опять я Товарищей старых – навроде Шофпьé³, И новые были там братья. И Вилле4 там был, чье лицо – как тетрадь Для записей, недруги в коей Ученые любят посланья писать Друг другу порой с перепою. Был также там Фукс5 – тот язычник слепой И ревностный враг Иеговы, Он верит лишь в Гегеля... может, чуть-чуть В Венеру еще от Кановы6. Средь нас Кампе истый был Амфитрион7, Улыбкой светился бездонной, Как будто – настолько блаженны глаза – Сияющей был он Мадонной. И ел я, и пил, аппетит был хорош, Но думал я в общем и шире: «Действительно Кампе большой человек, Он – цвет всех издателей в мире! Другой бы идатель уж бросил меня, И я бы от голода сгинул, А этот дает мне поесть и попить... Я в жизни его не покину! Спасибо Творцу, что в своей вышине Нам сóздал сей сок виноградный, За то, что сам Юлиус Кампе меня Нашел в этом мире громадном! Спасибо Творцу, что в своей вышине, И мудрости, и пиетете Создáл столько устриц в окрестных морях И столько рейнвейна на свете! Лимоны Он сóздал, чтоб после их сок На устрицы капал, бесценный... Позволь только, Боже, всю зá ночь еду Мне переварить постепенно!» Рейнвейн – он всегда так смягчает меня, Раздорам в груди помогает Остыть, и большую потребность в любви Он к людям во мне разжигает. Наружу из комнаты гонит меня – По улицам должен слоняться; Душа ищет душу – средь нежных одежд Такие обычно таятся. В такие моменты я таю почти От грусти необыкновенной, Все кошки вдруг серы стают для меня, Все женщины – словно Елены... На улицу Дребан8 я вышел и там В том лунном сиянии слабом Чудеснейший женский я образ нашел – Грудастую чýдную бабу. И кругл ее лик, и отменно здоров, Глаза – бирюза голубая, Как розочки щеки, как вишенка рот, И нос красноватый пленяет. Крахмальный чепец на ее голове, С завязанными он концами, Весь в складках он – как крепостная стена, Что с башенками и зубцами. Туника на ней тоже белой была, До икр лишь она доходила. О икры! Похожи вы на пьедестал Колонн двух дорических! Сила! В чертах ее было обыденно всё, Но зад ее сверхчеловечий О высшей природе ее говорил... Не вижу тут противоречий. Она подошла и сказала: «Привет, На Эльбу родную добрался? Где все проболтался тринадцать ты лет? Смотрю, ты всё тем же остался! Прекрасные души нужны тебе – те Что столь тебе часто встречались И в этом прекрасном краю напролет Всю ночь пировать умудрялись. Чудовище жизни сожрало их всех – Урод, стоголовая гидра; Но время ушедшее вновь не вернешь, И старых друзей – нет, не видно. Ты больше не встретишь прекрасных цветов, Что сердце твое обожало; Завяли они, отцвели, лепестки Им бурей давно оборвало. Завяли, оборваны, втоптаны в грязь Стопами судьбы неизбежной... Дружок, так случается здесь на земле Со всем, что прекрасно и нежно!» «Да кто ж ты? – вскричал я. – Глядишь на меня Ты сном из времен за спиною. Скажи, где ты, женщины образ, живешь? Могу ль я идти за тобою?» Тут женщина та усмехнулась, сказав: «Неправ ты, тонкá я, моральна, Прилична, как личность и как человек; Ошибся ты здесь капитально. И я никакая тебе не мамзель, И не итальянка какая! Гаммония9 я – под покровом моим Весь Гамбург лежит, намекаю! Ты так изумлен и испуган сейчас, Ты был посмелее дотоле! Ты всё еще следовать хочешь за мной? Вперед, не раздумывай боле!» А я рассмеялся и крикнул в ответ: «Присоединяюсь к экскорту! Шагай же вперед ты, я сразу вослед, И пусть всё идет оно к черту!» 11-15.02.2024 |
| Die Juden theilen sich wieder ein In zwey verschiedne Partheyen; Die Alten gehn in die Synagog' Und in den Tempel die Neuen. | Евреи же все разделились опять На две половины, навроде: Идут в синагогу всегда старики, А «новые» – в |
| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XXII Noch mehr verändert als die Stadt Sind mir die Menschen erschienen, Sie geh'n so betrübt und gebrochen herum, Wie wandelnde Ruinen. Die mageren sind noch dünner jetzt, Noch fetter sind die feisten, Die Kinder sind alt, die Alten sind Kindisch geworden, die meisten. Gar manche, die ich als Kälber verließ, Fand ich als Ochsen wieder; Gar manches kleine Gänschen ward Zur Gans mit stolzem Gefieder. Die alte Gudel fand ich geschminkt Und geputzt wie eine Syrene; Hat schwarze Locken sich angeschafft Und blendend weiße Zähne. Am besten hat sich konservirt Mein Freund der Papierverkäufer; Sein Haar ward gelb und umwallt sein Haupt, Sieht aus wie Johannes der Täufer. Den **** den sah ich nur von fern, Er huschte mir rasch vorüber; Ich höre, sein Geist ist abgebrannt Und war versichert bey Biber. Auch meinen alten Censor sah Ich wieder. Im Nebel, gebücket, Begegnet' er mir auf dem Gänsemarkt, Schien sehr darnieder gedrücket. Wir schüttelten uns die Hände, es schwamm Im Auge des Manns eine Thräne. Wie freute er sich, mich wieder zu sehn! Es war eine rührende Scene. – Nicht alle fand ich. Mancher hat Das Zeitliche gesegnet. Ach! meinem Gumpelino sogar Bin ich nicht mehr begegnet. Der Edle hatte ausgehaucht Die große Seele so eben, Und wird als verklärter Seraph jetzt Am Throne Jehovahs schweben. Vergebens suchte ich überall Den krummen Adonis, der Tassen Und Nachtgeschirr von Porzelan Feil bot in Hamburgs Gassen. Sarras, der treue Pudel, ist todt. Ein großer Verlust! Ich wette, Daß Campe lieber ein ganzes Schock Schriftsteller verloren hätte. – – Die Populazion des Hamburger Staats Besteht, seit Menschengedenken, Aus Juden und Christen; es pflegen auch Die letztren nicht viel zu verschenken. Die Christen sind alle ziemlich gut, Auch essen sie gut zu Mittag, Und ihre Wechsel bezahlen sie prompt, Noch vor dem letzten Respittag. Die Juden theilen sich wieder ein In zwey verschiedne Partheyen; Die Alten gehn in die Synagog' Und in den Tempel die Neuen. Die Neuen essen Schweinefleisch, Zeigen sich widersetzig, Sind Demokraten; die Alten sind Vielmehr aristokrätzig. Ich liebe die Alten, ich liebe die Neu'n – Doch schwör' ich, beim ewigen Gotte, Ich liebe gewisse Fischchen noch mehr, Man heißt sie geräucherte Sprotte. | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XXII Но больше, чем город, казалось всё мне, Все жители в нем изменились – По этим руинам печально они Ходили и не расходились. Все тощие стали тощее еще, Все жирные толще лишь стали, Состарились дети, а вот старики По-дестки вдруг залопотали. Кого я когда-то телятами знал, В здоровых быков прератились, Гусята ж гусями большими теперь, Все гордые, в перьях, явились. А старая Гýдель¹ накрашена вся, Разряжена, словно сирена; Купила она где-то черный парик, А белые зубы – бесценны! Но лучше всего сохранился мой друг² – Торговец бумагой, он вечен; Седые уложены в валик власы И вид Иоанна Предтечи. N.N.³ прошмыгнул спешно мимо меня... Я не был знаком с ним толково; Услышал тут – разум его пострадал В пожаре, хоть был застрахован4. И старого цензора5 встретил я вновь – Весь сгорблен, несчастьем затравлен; Столкнулся на площади с ним Гэнземаркт6, На вид он был очень подавлен. Мы руки пожали, в глазах у него Слеза навернулась, смятенна. Как рад он был встретить меня! То была Довольно умильная сцена. Не всех я нашел. Кое-кто приказал Жить долго, позволят сколь свыше. Ах, мой Гумпелино7, конечно, средь них – Его я уже не увижу. Он выдохнул душу свою, и его Не держат земные оковы, Когда он как светлый в лучах серафим У трона висит Иеговы. Кривого Адониса8 я не нашел – На улицах Гамбурга прежде Он чашки, ночные горшки продавал Вразнос – и нет места надежде. И Заррас9 – тот пудель – теперь уже мертв. Потеря большая! Уверен Вполне, что для Кампе писателей ста Потеря важна в меньшей мере. А в Гамбурге всё населенье всегда С давнишней поры состояло, Считай, из евреев и из христиан; Скупы все, признаться, немало. И да, христиане во всем хороши, Обед их хорош – вкусный, много, И по векселям платят справно они, Не ждут до последнего срока. Евреи же все разделились опять На две половины, навроде: Идут в синагогу всегда старики, А «новые» – в церковь заходят. Кто «новые», те все свинину едят, Строптивы все до неприличья, И все демократы; а «старые» – те, Напротив, аристократичны. Люблю я и «старых», и «новых» люблю... Могу лишь поклясться я Богом, Что шпроты копченые всё же милей, Бесспорно, мне больше намного. 07-10.02.2024 |
| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XXI Die Stadt, zur Hälfte abgebrannt, Wird aufgebaut allmählig; Wie'n Pudel, der halb geschoren ist, Sieht Hamburg aus, trübselig. Gar manche Gassen fehlen mir, Die ich nur ungern vermisse – Wo ist das Haus, wo ich geküßt Der Liebe erste Küsse? Wo ist die Druckerey, wo ich Die Reisebilder druckte? Wo ist der Austerkeller, wo ich Die ersten Austern schluckte? Und der Dreckwall, wo ist der Dreckwall hin? Ich kann ihn vergeblich suchen! Wo ist der Pavillon, wo ich Gegessen so manchen Kuchen? Wo ist das Rathhaus, worin der Senat Und die Bürgerschaft gethronet? Ein Raub der Flammen! Die Flamme hat Das Heiligste nicht verschonet. Die Leute seufzten noch vor Angst, Und mit wehmüth'gem Gesichte Erzählten sie mir vom großen Brand Die schreckliche Geschichte: ,,Es brannte an allen Ecken zugleich, Man sah nur Rauch und Flammen! Die Kirchenthürme loderten auf Und stürzten krachend zusammen. ,,Die alte Börse ist verbrannt, Wo unsere Väter gewandelt, Und mit einander Jahrhunderte lang So redlich als möglich gehandelt. ,,Die Bank, die silberne Seele der Stadt, Und die Bücher wo eingeschrieben Jedweden Mannes Banko-Werth, Gottlob! sie sind uns geblieben! ,,Gottlob! man kollektirte für uns Selbst bei den fernsten Nazionen – Ein gutes Geschäft – die Collekte betrug Wohl an die acht Millionen. ,,Aus allen Ländern floß das Geld In unsre offnen Hände, Auch Victualien nahmen wir an, Verschmähten keine Spende. ,,Man schickte uns Kleider und Betten genug, Auch Brod und Fleisch und Suppen! Der König von Preußen wollte sogar Uns schicken seine Truppen. ,,Der materielle Schaden ward Vergütet, das ließ sich schätzen – Jedoch den Schrecken, unseren Schreck, Den kann uns niemand ersetzen!" Aufmunternd sprach ich: Ihr lieben Leut, Ihr müßt nicht jammern und flennen, Troya war eine bessere Stadt Und mußte doch verbrennen. Baut Eure Häuser wieder auf Und trocknet Eure Pfützen, Und schafft Euch bess're Gesetze an, Und beß're Feuerspritzen. Gießt nicht zu viel Cajenne-Piment In Eure Mokturtelsuppen, Auch Eure Karpfen sind Euch nicht gesund, Ihr kocht sie so fett mit den Schuppen. Kalkuten schaden Euch nicht viel, Doch hütet Euch vor der Tücke Des Vogels, der sein Ey gelegt In des Bürgermeisters Perücke. – – Wer dieser fatale Vogel ist, Ich brauch es Euch nicht zu sagen – Denk' ich an ihn, so dreht sich herum Das Essen in meinem Magen. | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XXI Тот Гамбург, что наполовину сгорел¹, Отстраивают постепенно; Как пудель, что полуострижен, так он И смотрится – мрачно и тленно. И улочек разных мне недостает, Найти их теперь не могу я – Где дом тот, в котором когда-то познал Я первой любви поцелуи²? Где та типография, где я листы «Картин путевы́х³» напечатал? Где тот погребок, где я устриц в живот Себе очень много упрятал? Где улица Дрекваль4 – теперь не найти И даже искать бесполезно! И где «Павильон5», где так много я съел Пирожных со вкусом чудесным? Где ратуша та, где Сенат6 заседал, Парламент... Но всё поглотило, Всё пламя как жертву свою собралó – И сильных оно не щадило. Все люди вздыхают и смотрят с тоской, Их лица угрюмо застыли, И мне рассказали про этот пожар Различные страшные были. «Огонь вспыхнул быстро и с разных сторон, Везде были дым лишь и пламя! И церкви как спички пылали, треща, И падали вместе с крестами. И старая биржа сгорела дотла, Куда наши предки ходили И честно, как только возможно, века Друг с другом дела все рядили. Но банк – как всех денег окрестных душа – И книги с расписками суммы На каждом счету – невредимы они, Бог спас от страданий безумных! И разные нации нам помогли И сделали важное дело – Все восемь мильонов собрали они, Хвала Богу в этом всецело. Из стран из различных к нам деньги текли – К нам в руки, нам все помогали, Продукты мы все принимали и снедь – Дарами не пренебрегали. Дарили одежду нам, обувь, белье, И мясо, и хлеб, даже сласти, А прусский король подарить нам хотел Свои же армейские части. Вред материальный весь был возмещен – Спасибо, Бог вам приумножит! Но ужас, вселившийся в души людей, Изгнать прочь едва ли кто сможет». Старался я их успокоить: «Друзья, Весь век горевать вам не дело! Ведь городом лучшим и Троя была, Но всё же бесславно сгорела. И вы восстановите ваши дома, И слез ваших высохнут лужи, Законы получше придумайте и Брандспойты чтоб были снаружи. Кайенского перца7 поменьше бы класть Вам лучше в супы все мясные, И карпов вы варите зря в чешуе – Я вам говорю не впервые. Индейки, пожалуй, вам не повредят, Но остерегайтесь-ка исто Той птички, что яйца охотно кладет В парик самого бургомистра8. Что это за птица, я вам не скажу – Не смею. Но только раз в сутки Помыслю о ней – и вращается вся Еда в моем бедном желудке. 01-05.02.2024 |
| Deutschland Ein Wintermährchen Geschrieben im Januar 1844. Caput XX Von Harburg fuhr ich in einer Stund' Nach Hamburg. Es war schon Abend. Die Sterne am Himmel grüßten mich, Die Luft war lind und labend. Und als ich zu meiner Frau Mutter kam, Erschrak sie fast vor Freude; Sie rief ,,mein liebes Kind!" und schlug Zusammen die Hände beide. ,,Mein liebes Kind, wohl dreyzehn Jahr Verflossen unterdessen! Du wirst gewiß sehr hungrig seyn – Sag' an, was willst du essen? ,,Ich habe Fisch und Gänsefleisch Und schöne Apfelsinen." So gieb mir Fisch und Gänsefleisch Und schöne Apfelsinen. Und als ich aß mit großem Ap'tit, Die Mutter ward glücklich und munter, Sie frug wohl dies, sie frug wohl das, Verfängliche Fragen mitunter. ,,Mein liebes Kind! und wirst du auch Recht sorgsam gepflegt in der Fremde? Versteht deine Frau die Haushaltung, Und flickt sie dir Strümpfe und Hemde?" Der Fisch ist gut, lieb Mütterlein, Doch muß man ihn schweigend verzehren; Man kriegt so leicht eine Grät' in den Hals, Du darfst mich jetzt nicht stören. Und als ich den braven Fisch verzehrt, Die Gans ward aufgetragen. Die Mutter frug wieder wohl dies, wohl das, Mitunter verfängliche Fragen. ,,Mein liebes Kind! in welchem Land Läßt sich am besten leben? Hier oder in Frankreich? und welchem Volk Wirst du den Vorzug geben?" Die deutsche Gans, lieb Mütterlein, Ist gut, jedoch die Franzosen, Sie stopfen die Gänse besser als wir, Auch haben sie bessere Saucen. – Und als die Gans sich wieder empfahl, Da machten ihre Aufwartung Die Apfelsinen, sie schmeckten so süß, Ganz über alle Erwartung. Die Mutter aber fing wieder an Zu fragen sehr vergnüglich, Nach tausend Dingen, mitunter sogar Nach Dingen die sehr anzüglich. ,,Mein liebes Kind! wie denkst du jetzt? Treibst du noch immer aus Neigung Die Politik? Zu welcher Parthey Gehörst du mit Ueberzeugung?" Die Apfelsinen, lieb Mütterlein, Sind gut, und mit wahrem Vergnügen Verschlucke ich den süßen Saft, Und ich lasse die Schaalen liegen. | Германия Зимняя сказка Написано в январе 1844 г. Глава XX Из Харбурга* выехал я через час До Гамбурга. Был уже вечер. Кивали мне звезды тихонько с небес, А воздух был свеж, безупречен. Когда я в дом матери милой зашел, От счастья та перепугалась – Вскричала она «мой любимый сынок!», Меня обняла и прижалась. «Сынок мой, тринадцать прошло уже лет, Как виделись мы! Но послушай, Ты голоден, верно, с дороги сейчас – Смотри, чтó ты хочешь покушать? Вот рыба, гусятина есть у меня, И спелые есть апельсины». И рыбу я ел, и гусятину ел, На сладкое ел апельсины. Пока это я с аппетитом всё ел, Была мама бойка, шутлива – То спросит про это, то спросит про то... Вопросы ж порой щекотливы. «Сынок, а заботится ли о тебе Жена на чужбине? Замашки У ней каковы? Бережлива ль она? Умеет ли штопать рубашки?» Изысканна, мамочка, рыба твоя Но молча б жевать надлежало; Легко может в горле застрять рыбья кость, Ты б лучше мне есть не мешала. Едва только с рыбой раправился я, Гуся поднесли мне. И мама То спросит про это, то спросит про то... Вопросы ж коварно упрямы. «Скажи мне, сыночек, в которой стране Жить лучше, насколько ты знаешь? Во Франции, здесь ли? Который народ Ты более предпочитаешь?» Ах, мамочка, знаешь – немецкий наш гусь Хорош, но французы, я смею Сказать, фаршируют их лучше, чем мы, И соусы их повкуснее. И только ракланялся с гусем я, как Визит нанесли апельсины, И сладки они были все до того, Что не было боле кручины. Тут весело мама меня начала Расспрашивать снова о разном – О многих вещах, только стали они Двусмысленно небезопасны. «Сынок, ты к политике всё еще там Известную склонность имеешь? Какая из партий тебе по душе? Давно ль за нее ты болеешь?» Да, мам, апельсины прекрасны, и я, – Я с тихим блаженством добавил, – Съел мякоть, вкусил я весь сладкий их сок, А корки валяться оставил. 27-31.01.2024 |
Страница создана за 0.070 сек. Запросов: 20.