Лингвофорум

Цитата: Мечтатель от января  2, 2019, 10:10
Мне нравятся нравственные ценности христианства - братская любовь, прощение... Но догматичность и антропоморфизм теологических представлений христианства вызывают антипатию. И слишком архаична такая картина мира в сопоставлении с теми знаниями о Вселенной, которыми мы располагаем сегодня.

Так одно связано с другим. Вы попробуйте вывести мораль из вакуума. Отсюда и религии всякие ..

Цитата: Валентин Н от декабря 30, 2018, 21:56

Цитата: Python от декабря 30, 2018, 21:21
Если свобода воли — это способность делать случайный выбор

Нет, Воля это способность делать волевой выбор, т.е выбор вопреки, плыть против течения.

Жить охота? Какой Вы не свободный

......  - 1964

Цитата: piton от января  3, 2019, 10:15
авторским правом

Автор давно умер. Вернее, казнен Советской властью как "социально чуждый". Не одномоментно казнен, но медленно и со вкусом. В концлагере.

Цитата: Солохин от января  3, 2019, 05:45
Удивительно, но факт: я первый, кто опубликовал в Сети этот рассказ Александра Добровольского.

Вероятно, текст охраняется авторским правом...

3

Время шло. Прошла зима. И вот случилось необыкновенное. Когда кончились уроки и уже все дети разошлись, мы одни сидели с Сережей на стульях в зале и ждали, когда нас вызовут.

Вошла самая молоденькая наша учительница Елена Адамовна. Она увидела, что мы сидим в пустом зале, и подошла к нам.

— А вы зачем сидите?

— За нами никто не пришел,— сказал я горестно.

Елена Адамовна вышла в переднюю. Потом она раза два прошла по залу туда и обратно. Ясно, она не знала, что с нами делать. Наконец она решилась. Она спросила меня:

— А ты знаешь дорогу домой?

— Конечно, знаю.

Тогда она сказала:

— Саша, ты большой и умный мальчик. Возьми Сережу за руку и веди его домой.

Это она сказала зря. Я был не большой, а очень маленький. Кто меня видел, всегда говорил: «Какой маленький!» А про ум я не понимал. Но я был послушный мальчик, и, раз Елена Адамовна велела идти, надо было идти. Я взял Сережу за руку, и мы пошли.

Теперь, когда мы были на улице, у меня начались смущения и соблазны. Если идти по Спасоглинищевскому, там против еврейской синагоги был дровяной двор, и оттуда могли выскочить мальчишки и нас обидеть. По бульвару было идти лучше уже потому, что не так скоро придешь домой, а потом, если идти по бульвару, нужно было пройти мимо аптеки Брунс, которая была на углу Маросейки. Там жил Коля Брунс, тоже мальчик из нашей школы, мой товарищ по классу. Будет интересно сказать ему завтра: «Коля, я вчера видел твою аптеку».

Мы вышли на бульвар, и тут я заволновался. Ведь за стеной был Кремль, и рядом не было Поли, чтобы мне пригрозить. Я думал, мы только войдем в ворота и посмотрим на Кремль, а потом пойдем домой.


Мы сошли с бульвара и пошли к воротам. Туда шло много народа, и вместе со всеми мы прошли через них. Я смотрел во все глаза. Где же сверкающие золотые соборы? Никакого Кремля не было. Была толкучка людей, что-то вроде нашей Устьинской толкучки, но только в сто раз больше. Кругом сновали, двигались, переходили с места на место люди с разным товаром. Вдоль по стене теснились какие-то прилавки, лавчонки, сарайчики. Прямо на земле стояли лотки, сидели торговки.

Мы шли уже по мостовой, с тротуара нас давно столкнули. Да и был ли здесь тротуар? Я шел все вперед. Ведь Поля сказала: «За стеной Кремль». А я тогда верил всему, что мне говорили. Может быть, он где-нибудь подальше. Вот сейчас обогнем тот дом и там его увидим. Мы шли по переулку. Потом вошли в другой переулок. Нас чуть не затоптали. Была такая теснота. Сколько здесь стояло извозчиков! Останавливались и подъезжали телеги. Прямо на тротуар разгружали ящики. Из ворот катили бочки.

Вдруг мне стало страшно. Я захотел назад, домой. Но тут я понял, что не знаю, где я, не знаю, как идти назад и где дом.

Я не заплакал, не закричал...

Моя крестная мать, бабушка моя, учила меня: «Саша, если ты заболеешь, если что потеряешь, если сам потеряешься, заблудишься или испугаешься, молись Богу, и Бог тебе поможет».

И я начал молиться. Я все куда-то шел и все молился: «Господи, помоги мне. Господи, приведи меня домой».

Куда мы шли, я не понимал, и как мы вышли из переулков на прямую улицу и куда по ней идти, я не знал. Дома вокруг были все большие и все какие-то нежилые, чужие и непонятные. Но чем становилось страшнее и непонятнее, тем горячее я молился. Я все просил: «Господи, приведи меня домой». Я просил Божию Матерь, святителя Николая. Улица кончилась, и я остановился. Прямо и направо была широкая площадь с высокой стеной. Я бы никогда не решился перейти эту площадь. Но налево было еще страшней. От поворота, стуча и громыхая, непрерывным потоком катились ломовики.

Что же мне делать? Куда мне дальше идти?

И тут кто-то наклонился ко мне и сказал: «Дети, идите за мной!»

Это была женщина, старая, как моя бабушка. Только бабушка была сгорбленная, а она, когда выпрямилась, была худая и высокая. И сказала она так ласково, как говорила бабушка, когда крестила меня на ночь. Голова ее была закутана в черный платок, и этот черный платок падал ей до ног и закрывал ее всю. Она еще раз оглянулась на меня и пошла вперед, налево, туда, куда с громом и грохотом катились ломовые.

А я, как она велела мне, пошел за ней. Мой испуг прошел. Раз она сказала, чтобы мы шли за ней, чего же было бояться! Она шла не рядом с нами, а впереди шага на четыре, но я все время ее видел. Я был маленький. Рядом шло много людей. Навстречу их шло еще больше, но все они не загораживали ее. Стоило мне посмотреть вперед, и я ее видел, видел всегда, как она шла, как она иногда поворачивала голову и взглядывала на нас. Она была точно выше всех, точно шла надо всеми. Столько шло народа, что я подумал, чтобы нам не растеряться с Сережей, и я еще сильнее держался за него.

Моя детская резвость стала опять проступать, и, смотря все вперед, я в то же время успевал заметить и то, что было кругом. Мы шли по большому мосту. Через перила с него была видна вода и внизу лодки и барки, и это все было интереснее, чем с Устьинского моста. Потом мы перешли мост и пошли по другой улице, очень узкой. Здесь народа, и шума, и тесноты было еще больше. Но это было ничего. Я видел ее перед собой, ее голову под черным платком и не боялся. А кругом было столько лавок и магазинов, сколько я никогда не видел. Они были рядом одна с другой и даже в два этажа.

Я так все разглядывал, что не заметил бы улицу, уходящую налево, но я вдруг остановился. А где же?.. Я не видел больше ее черного платка. Ее не было там, впереди, передо мной. И я услышал ее голос: «Теперь ты знаешь, где ты, и найдешь свой дом».

Она говорила очень тихо, как бы откуда-то издалека. И где была она, я не видел. А может быть, я уже и не думал о ней. Все, что только что было со мной, все забылось от той безудержной радости, которая меня охватила сейчас, потому что, когда здесь я смотрел кругом себя, я все узнавал. Узнавал, где я, где я стою.

Это были наши Садовники, только с другого конца. Как все это было мне знакомо! Ведь этим путем мы, мальчики: я, Сережа, Миша и Костя, так часто ходили к нашей бабушке, к ней в гости. Здесь с того угла мы поворачивали на Канаву и шли в Кадашевский переулок, где она жила на церковном дворе у Воскресения в Кадашах.

В каком же я был восторге, что теперь кругом опять все свое, что я все могу узнавать и называть. Вот красная церковь, где на стене образ во всю стену за стеклом. Здесь был нарисован большой белый конь, и на коне Георгий Победоносец, который бил копьем прямо в красный язык змея. А вот дом, где я родился. Когда Варя ходила к Мусуриным, она и меня брала с собой. Там я играл с Клавой в куклы и посуду, или она водила меня к ним на галерею, где окна были из разных стекол — синих, желтых и зеленых. И когда я влезал на скамеечку и прислонялся к ним, все было то синее, то желтое, то зеленое. Дальше вбок по переулочку была церковь Николы Заяицкого. Бабушка говорила мне, что здесь меня крестили, а мама водила нас сюда причащать. А вот это бани, куда мы ходили с папой. Сейчас же за банями начинается Устьинская площадь, и я вижу столбики ее толкучки. Вот и крыша нашего дома. Мы поворачиваем к себе. Мы пришли.

Дома я ничего не сказал. Сережа тоже молчал. Если бы я стал болтать, может быть, он что-нибудь прибавил, но я молчал, молчал и он. Так это все прошло и забылось.



4

Забылось ли? Нет!

Часто и гимназистом, и потом взрослым я вдруг задумывался. А кто же была эта светлая старица, которая вывела меня тогда из моей первой беды? Я опять слышал голос, как она сказала: «Дети, идите за мной». Я видел ее, покрытую черным платком, точно в мантии монахини, и как она шла передо мной выше всех, высоко над людьми.

Бог дал мне долгую жизнь. Умерли все: и друг мой Сережа, и Костя, и Миша, и Леонид, и моя Варя, и Маня. Умерла моя дорогая мамочка и папа, и незабвенная наша бабушка. Я один, и жизнь прожита.

Она была трудной и полной опасностей и великих страхов. Сколько раз вот-вот я мог погибнуть. Сколько раз я скользил на краю с бедой. Сколько раз, привлеченный манящей красотой, неосторожно заглядывал за предостерегающе поставленную стену и вместо красоты находил там ад и ужас, безобразие и грех. Но никогда, никогда я не был оставлен Богом. Его Божественная помощь находила меня и выводила из всех бед. Что же спасало меня? Молитва.

Моя молитва, которую я пронес по жизни, как свечку от 12-ти евангелий, была разной. То она ярко и чисто горела, а то затухала, и только маленький-маленький огонек дрожал на ней, готовый потухнуть от ветра, которым дул на нее страшный мир. Но я защищал этот гаснущий огонек и сердцем, и рукой. Потому что у меня был опыт ее чуда в моей первой в жизни беде.

Когда, заблудившись в переулках Китай-города, я остановился на углу Средних рядов, то, конечно, в своем испуге и смятении я не подозревал, что стою перед моим желанным Кремлем. Я не вошел в него, но туда вошла моя молитва. И в Вознесенском монастыре у Спасских ворот святая и преподобная Евфросиния, великая княгиня Московская, встала из своей пречистой раки и явилась ребенку, и путеводила мне, и привела меня домой. Так я знаю. Так я верю.

Александр Добровольский


Кремль




1

Я родился в Замоскворечье, в Садовниках, в доме Мусурина. Здесь прошло мое младенчество. В памяти моей от него остались только отдельные разрозненные картины: я ползаю по полу перед буфетом. Нижние дверцы буфета раскрыты. Внизу стоит кувшин. Светло-желтый. Солнце бьет прямо на него. От солнца он горит и сверкает. Я перестаю ползать и уже ни на что не смотрю — только на него.

Мне было года три, может быть, четыре, когда мы переехали на другую квартиру, в тех же Садовниках, ближе к Устьинскому мосту, в дом Челышева. Здесь мы прожили до моего поступления в гимназию, и от этого периода моей жизни в памяти остался уже не только один желтый кувшин.

Это удивительно, как сохранила мне память во всей свежести все эти краски, предметы, звуки, голоса, все то своеобразие быта, все то, что было жизнью нашей семьи за эти четыре года в доме Челышева.

Наш дом был двухэтажный, каменный, на четыре квартиры. Он был построен в той спокойной, коробочно-гладкой архитектуре, как строились в 80-х годах прошлого века все купеческие дома Москвы. Прямые гладкие линии фасада. Все симметрично. Шесть больших высоких окон направо и налево от лестницы, делящей дом пополам. Широкие ступеньки лестницы. Солидные двери. Медные углубления с ручкой звонка. Внутри высокие потолки, паркет. Стены шириной в полметра.

Нашей детской была угловая комната в четыре окна по двум наружным стенам. Из них одно окно закрыто войлоком и завешено ковром. Это для тепла. Под окном стоит кровать нашей няни. От двери по внутренней стене — кровати двух братьев постарше. Моя и Сережина кроватки, еще с боковыми сетками, сдвинуты вместе в самом теплом месте, у печки. Посредине комнаты стол. В углу комод для игрушек.

Самое интересное для нас в комнате были подоконники. Они были такие широкие, что, забравшись на них, можно было сидеть с ногами, можно было расставить кругом себя несколько коробок с солдатиками, и все же оставалось место, где мог устроиться со своими сокровищами еще кто-нибудь из братьев. Подоконники были каменные, холодные, и мама запрещала нам на них сидеть. Но запреты не действовали. Слишком много чудесного можно было видеть оттуда.

Здесь пережил я свое первое душевное потрясение.

Угловое окно задней стены выходило на Москву-реку. Наша квартира была во втором этаже, и из окна, если смотреть вверх по реке, открывался вид величественный и замечательный. Когда я в первый раз взобрался на подоконник и взглянул на то, что мне открылось, я пришел в такое возбуждение и поднял такой крик, что пришли взрослые, и на мои вопросы: «Что это? Что это?» — каждый, кто смотрел туда, куда я тянулся рукой, говорил: «Это, Саша,— Кремль».

Утром я не давал себя одевать. Мне хотелось лезть на подоконник смотреть на Кремль. Я уже отличал, где колокольня, где башни, какие церкви. А когда Кремль освещало солнце, и загоралось все его золото, и сверкали его кресты — я впадал в зрительное оцепенение, как перед моим младенческим кувшином.

Я хотел понять: а зачем Кремль? И чей он? И что это — Кремль? Я спрашивал. Одни мне объясняли, но как-то пространно, так, что я мало понимал. Другие смеялись, вроде старшего брата Леонида: «А вот хочешь, я покажу тебе Кремль?» — и больно дергал за уши. Всех понятнее сказала нянька: «Кремль — это где цари живут».

Вскоре я с Кремлем всем надоел, и, если кто входил и я начинал свои расспросы о Кремле, я слышал короткое: «Тебе же сказано, чтобы ты не сидел на подоконнике. Слезь!»



2

Когда мне пошел седьмой год, мама сказала, что пора мне учиться. Школу для меня не выбирали. Я шел по проторенной дорожке. Меня отдали в детское училище Валицкой на Маросейке, где уже учились мои братья Костя и Миша. Сережа (он был младше меня на два года) поднял такой плач, когда узнал, что Саша пойдет в школу, а он не пойдет, так был безутешен, так страдал, что, когда мама повезла меня к Людмиле Николаевне Валицкой, она взяла с собой и Сережу. Людмила Николаевна очень им заинтересовалась. Она сразу решила, что это «алмаз». Так она называла тех детей, в которых она угадывала большую одаренность и которые, думала она, прославят ее школу. Хотя по годам Сережа был еще очень мал, она согласилась принять и его. Сережа поступил в приготовительный класс, а я в первый.

Так мы стали ходить с Сережей на Маросейку. Утром нас отводила туда няня, а приходила за нами, чтобы отвести нас домой, чаще наша горничная Поля. Ходили мы, конечно, пешком. Выйдя из дома, мы поворачивали на «толкучку». Так называлась часть площади перед Устьинским мостом, огороженная деревянными столбиками, окрашенными красной краской, где шла ручная торговля всяким старьем и где всегда толпилось много народа.

Перейдя Москву-реку по Устьинскому мосту, мы пересекали самое опасное место. Здесь был перекресток. Ехали отовсюду. С Устьинского моста. Сверху, с горы, от Яузского бульвара. Сбоку возчики гнали свои возы от Яузского моста, а там, слева, тянулись обозы по Москворецкой набережной. Мимо невысоких одноэтажных флигелей, входивших во владение Воспитательного дома и вытянувшихся во всю длину Устьинского проезда, мы поднимались на Солянку. С Солянки, при повороте ее к Варварской площади, входили в Спасоглинищевский переулок 2 и им выходили на Маросейку. Детское училище Валицкой помещалось в том же доме, где была женская Елизаветинская гимназия, и занимало его боковое крыло.

Память у меня была острая. Интерес к окружающему большой, и дорогу в школу и из школы вскоре я знал прекрасно.

Иногда, когда днем нас провожала Поля, она меняла привычный путь на новый и вела нас бульваром от Ильинских ворот к Варварской площади и уже оттуда переходила с нами на Солянку. Когда в первый раз мы шли бульваром, меня удивило, что с одной стороны не было домов, а тянулась белая стена. Я показал рукой на стену и спросил:

— Это что?

— Што ж ты, не видишь? Стена.

— А там что?

— А там Кремль.

Я был поражен. Как, мой Кремль, который я мог видеть только издалека, если залезал на высокий подоконник в нашей детской, был так близко?

Когда еще раз мы пошли бульваром, я сказал:

— Поля, а там, за стеной, Кремль?

— Известно, Кремль.

— Поля,— попросил я как можно жалобней,— пойдем посмотрим.

— Што выдумал! Мамаша заругаются.

С Полей я спорить не смел.

Удивительно, но факт: я первый, кто опубликовал в Сети этот рассказ Александра Добровольского. Между тем, это пусть маленький, но настоящий шедевр нашей литературы. И это должно быть в свободном доступе для всех!



Великого русского писателя посадили в концлагерь, его рукописи сожгли.
А теперь благодарные потомки даже не удосужились издать в Интернете то немногое, что он успел написать по выходе из лагеря, незадолго до смерти.



Это надо исправить.

Мне кажется, этот текст будет очень хорошим дополнением ко всему, что было сказало в этой теме выше о Православии.

Цитата: forest от января  2, 2019, 22:03
Читал как то, что еретиков сжигали, чтоб они не воскресли. Мол если тела нет, то и нечему уже воскресать. Не знаю насколько это правда.

Неправда.
Во всяком случае, у католиков (которые довольно много сжигали) не могло быть таких диких предрассудков. Католическая церковь достаточно солидная и основательная организация.
Правда, чемпионами по количеству сожжений являются протестанты - а у этих можно встретить что угодно: там полная свобода и разнообразие мнений. Может, что-то такое и было.

Цитата: Солохин от января  2, 2019, 21:32
(задумчиво)
Дурак, обиженный на свою участь - это трагедия шекспировского уровня.

"А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: "рака'", подлежит синедриону; а кто скажет: "безумный", подлежит геенне огненной (Матф. 5:22).