Čteme česky

[Мечтатель]

XVII

Stála ve dveřích, jako tenkráte, když krysař lehké mysli a lehkého srdce vstupoval do města Hameln. Ale nesmála se. Horečně, upjatě hleděly její oči do nočního temna. Stála čekajíc, jak se zdálo; ale nečekala štěstí, nýbrž osud. Stála přibita na dveře jako na svůj kříž.

Tiché kroky krysařovy ozvaly se a blížily. Horečka roztoužení nezachvěla však mladým tělem Agnes jako tolikrát; bezvládněji jen a rezignovaněji poddávala se neznámé tíze. A její oči nevzplály očekáváním: zíraly dále sklesle, bez naděje a víry, že by mohla kdy ustoupit noc.

Ale toho všeho neviděl krysař. Jen bílý stín u dveří zahlédl. Zrychlil krok. Celá jeho touha rozletěla se k. Agnes. Na všechno pozapomenul v své touze: na zradu konšelů Hameln a jejich nesplněné sliby; na bledého kouzelníka, který sám sebe okouzlit nedovede, na toho, jenž smál se na výšinách chrámu svaté Trojice. Daleko je doktor Faustus. I ďábel je daleko té chvíle. Čeho by mohl hledati v tichém a zapadlém domě, který skrýval lásku krysařovu? Krysař šel. Šel, zavíraje oči. Klidně mohl tak kráčeti; znal příliš dobře cestu. V pravý okamžik rozevřel náruč, aby pojal do svých pevných ramenem rozkvetlé a teplé její tělo. Předevčírem, včera ještě zulíbaly jeho přivřená víčka žhavé rty a nahá ramena stiskla jeho hrdlo.

V pravý okamžik rozevřel náruč. Ale stalo se něco podivného. Tělo, jehož se dotkl, nekladlo odporu; ale také života v něm nebylo. Nebo aspoň jakýs takýs chladný, znepokojivě mizející život. Nepocítil horkých polibků, nezaslechl šepot rozkoše a lásky.

,,Agnes!" vydralo se z krysařových úst. Ale jeho slovo nedovedlo zapuditi strašidel.

,,Krysaři —," zašeptla ta, kterou měl v náručí. Ale hlas její zněl z tak nepřístupné dálky, že sotva krysař doslechl. Bylo to slovo, ne však odpověď.

Na čase bylo, aby krysař rozevřel oči, jako rozevřel náruč. Nebylo pochybností; v svitu měsíčním choulila se zde u dveří žena, kterou miloval. Ale tvář její byla bledá, skoro zsinalá. Krysař rád by byl věřil, že tím vinen pouze odlesk měsíce. Ale zdálo se mu náhle, že slyší smích.

Ďábel, který pokoušel krysaře, sestoupil pomalu s věže svaté Trojice. Přiblížil se lstivými kroky za krysařovými zády v zapadlý tento kout. Ze zahrady, za rozkvetlým bezem zněl jeho přitlumený chechtot. Jinak bylo ticho. Ale krysař rozuměl smíchu a rozuměl tichu. Věděl, že nutno se ptáti; věděl však též, že dostane se mu kruté odpovědi.

Krysař nebyl však zbabělcem; odhodlal se přece k nebezpečné otázce. ,,Co je ti, Agnes?"

Она стояла в дверях, как в тот раз, когда крысолов с лёгкими мыслями и лёгким сердцем входил в Гамельн. Но она не смеялась. Лихорадочно, сосредоточенно смотрели её очи в ночную темноту. Она стояла в ожидании, как казалось; но она ожидала не счастье, а судьбу. Она стояла приколоченная к двери, как к своему кресту.

Раздались и приблизились тихие шаги крысолова. Однако жар томления не сотряс молодое тело Агнес, как было столько раз; лишь ещё более бессильно и покорно покорялась она неведомой тяжести. И её очи не вспыхнули ожиданием: взирали они и далее подавленно, без надежды и веры (в то), что ночь когда-нибудь могла отступить.

Но всего этого не видел крысолов. Он заметил лишь белую тень в дверях. Ускорил шаг. Вся его страсть полетела навстречу Агнес. Обо всём позабывал он в своём стремлении: о предательстве магистратов Гамельна и их невыполненных обещаниях; о бледном чародее, который не в состоянии очаровать самого себя (здесь я не понял смысл), о том, кто смеялся на высоте храма Св. Троицы. Далеко доктор Фаустус. И дьявол далеко в эту минуту. Чего он мог бы искать в тихом и заброшенном доме, который скрывал любовь крысолова? Крысолов шёл. Шёл, закрыв глаза. Он спокойно мог так шагать; он слишком хорошо знал дорогу. В подходящий момент он раскрыл объятия, чтобы заключить в своих крепких плечах цветущее и тёплое её тело. Позавчера, вчера ещё покрывали поцелуями его полуприкрытые веки жаркие губы и нагие плечи сжимали его шею.

В подходящий момент он раскрыл объятия. Но произошло нечто странное. Тело, которого он коснулся, не оказало сопротивления; но и жизни в нём не было. Или по крайней мере (в нём была) какая-то прохладная, тревожно исчезающая жизнь. Не ощутил он горячих поцелуев, не услышал шёпот наслаждения и любви.

"Агнес!" вырвалось из уст крысолова. Но его слово не сумело отогнать страшилищ.

"Крысолов-," прошептала та, которая была у него в объятиях. Но голос её прозвучал из такой недоступной дали, что крысолов едва услышал. Было это словом, но не ответом.

Пора было крысолову открыть глаза, как раскрыл он объятия. Сомнения не было; в лунном свете ёжилась здесь в дверях женщина, которую он любил. Но лицо её было бледным, почти посинелым. Крысолов хотел бы верить, что в этом повинен лишь отсвет луны. Но ему вдруг почудилось, что он слышит смех.

[Мечтатель]

Ďábel, který pokoušel krysaře, sestoupil pomalu s věže svaté Trojice. Přiblížil se lstivými kroky za krysařovými zády v zapadlý tento kout. Ze zahrady, za rozkvetlým bezem zněl jeho přitlumený chechtot. Jinak bylo ticho. Ale krysař rozuměl smíchu a rozuměl tichu. Věděl, že nutno se ptáti; věděl však též, že dostane se mu kruté odpovědi.

Krysař nebyl však zbabělcem; odhodlal se přece k nebezpečné otázce. ,,Co je ti, Agnes?"

Hlas krysařův zněl tiše a konejšivě, jak jen mohl krysařův hlas. A jeho ruka měkce se dotkla bezvládného a smutného těla milenčina. Oči Agnes rozevřely se široce. Bylo v nich něco neskonale plachého a bezradného. Neunikala, poněvadž nebylo možno uniknout. Nebránila se, poněvadž nebylo možno se ubrániti. Krysaře ranily tyto beznadějné oči, ustupující osudu. Sevřel Agnes prudčeji... tak prudce jako při prvním setkání.

Ale cos bylo jiné než tenkráte: bolest ještě byla, ale rozkoš vyprchala.

,,Mluv přece, Agnes," naléhal krysař. ,,Pověz, co tě bolí. Tvé mlčení je krutější všeho, co bys mohla říci!"

Ale krysař zarazil se při svých posledních slovech. Sevřelo to jeho srdce mučivou otázkou: Bylo tomu opravdu tak?

Agnes učinila těžký a slabý pohyb někoho procitajícího z mdloby.

,,Pojď!" zašeptala tiše a sklíčeně. Bylo zjevno, že složila ruce a dala se vésti fatalismem slabé ženy, prudkým, násilnickým proudem. Ale kam ji zanese?

Šli. Také tuto cestu mohl krysař znáti, třeba kráčel temnotou. A přece klopýtnul; klopýtnuv, vzpomněl náhle na dlouhého Kristiána. Kupodivu! Dlouhého Kristiána jako by jindy nebylo. Krysař nepocítil nikdy žárlivosti; Kristián připadal mu něčím neškodným a marným, čím se zbytečno zabývat. Ale té chvíle ranila ho ta myšlenka. Jeho hrdost utrpěla krutou ránu. Nachýliv se k Agnes, kráčející před ním tmou, takže cítila jeho horký dech, otázal se prudce:

,,Je to Kristián?"

Neodpověděla. Tápali oba němě tmou; a třeba ji znali z minulých nocí, stala se jim náhle cizinou.

Hodiny bily na věži. Jednotvárně tento zvuk rozesnil krysaře na tři čtyři vteřiny. Ale pak ho probudil zoufalý a bezútěšný výkřik Agnes, která kdysi se tak usmívala do jarní noci:

,,Můj bože!"

Дьявол, который искушал крысолова, тихонько спустился с башни Св. Троицы. Он приблизился коварными шагами следом за крысоловом к заброшенному тому уголку. Из сада, за цветущей сиренью звучал его приглушённый хохот. В остальном было тихо. Но крысолов понимал смех и понимал тишину. Он знал, что необходимо спросить; но он также и знал, что достанется ему жестокий ответ.

Однако крысолов не был трусом; и он всё же решился на опасный вопрос: "Что с тобой, Агнес?"

Голос крысолова прозвучал тихо и успокаивающе, как только мог голос крысолова. И его рука мягко коснулась безвольного и печального тела любимой. Очи Агнес широко открылись. Было в них что-то беспредельно испуганное и растерянное. Она не убегала, потому что невозможно было убежать. Она не защищалась, потому что невозможно было защититься. Крысолова ранили эти безнадёжные глаза, уступающие судьбе. Он стиснул Агнес крепче... так же крепко, как при первой встрече.

Но что-то было иным, чем в тот раз: боль ещё была, а наслаждение улетучилось.

"Говори же, Агнес," настаивал крысолов. "Расскажи, что тебя мучает. Твое молчание более жестоко, чем всё, что ты могла бы сказать!"

Но крысолов споткнулся на своих последних словах. Это стиснуло его сердце мучительным вопросом: Было ли это и вправду так?

Агнес сделала тяжёлое и слабое движение пробуждающегося от обморока.

"Иди!" прошептала она тихо и удручённо. Было явно, что она опустила руки и с фатализмом слабой женщины позволила себя вести стремительному, насильственному течению. Но куда оно её отнесёт?

Они шли. Эту дорогу тоже мог (у)знать крысолов, хоть и шагал в темноте. И всё же споткнулся; споткнувшись, вспомнил о длинном Кристиане. Как ни странно! В другое время Кристиана как будто не было. Крысолов никогда не чувствовал ревности; Кристиан казался ему чем-то безвредным и пустым, чем излишне заниматься. Но в ту минуту его ранила эта мысль. Его гордость получила жестокую рану. Наклонившись к Агнес, шагавшей перед ним во тьме, так что она почувствовала его горячее дыхание, он резко спросил:

"Это Кристиан?"

Она не ответила. Они оба немо нащупывали (дорогу) во мраке; и хотя они знали её по минувшим ночам, она вдруг оказалась для них чужбиной.

Часы пробили на башне. Однообразный этот звук усыпил крысолова на три-четыре секунды. Но затем его разбудил отчаянный и безутешный вскрик Агнес, которая когда-то так улыбалась весенней ночи:

"Боже мой!"

[Poirot]

Мечтатель, я правильно понял, что вы тут упражняетесь в переводе?

[Мечтатель]

Мечтатель, я правильно понял, что вы тут упражняетесь в переводе?

И читаю хорошую книгу, и попутно таким образом изучаю чешский язык.

[Мечтатель]

Bylo zjevno, že složila ruce a dala se vésti fatalismem slabé ženy, prudkým, násilnickým proudem.
Было явно, что она опустила руки и с фатализмом слабой женщины позволила себя вести стремительному, насильственному течению.

Здесь точнее так:
"Было ясно, что она сложила руки и дала себя вести фатализму слабой женщины, стремительному, насильственному течению"

Его гордость получила жестокую рану. Наклонившись к Агнес, шагавшей перед ним во тьме, так что она почувствовала его горячее дыхание, он резко спросил:

Здесь всё же лучше сказать: "ступавшей перед ним". Они же в доме передвигаются.

Tápali oba němě tmou; a třeba ji znali z minulých nocí, stala se jim náhle cizinou.
Они оба немо нащупывали (дорогу) во мраке; и хотя они знали её по минувшим ночам, она вдруг оказалась для них чужбиной.

Лучше так: "Они оба немо шарили в темноте; и хотя знали её по минувшим ночам, она вдруг стала для них чужбиной"

[Мечтатель]

XVIII

Po výkřiku nastalo mrazivé ticho.

Krysař donesl Agnes na blízké lože. Nebyla by došla; její síly byly vyčerpány. Krysař sklonil se nad jejím bílým tělem, čekaje marně slovo, vysvětlení, zpověď. Nic nepřicházelo. Vteřiny byly krutě dlouhé. Agnes se neprobouzela ze své mdloby. Dýchala slabounce, sotva slyšitelně. A krysař cítil v nočním tichu neklidný tep vlastního tuláckého srdce. Čekal.

Přes Hameln šla noc. Všichni odpočívali mezi dvojí malostí, mezi dvojím hříchem a dvojí bídou; všechny ukolébávalo domácké a drobné štěstí, které štěstím nikdy nebylo. Všichni odpočívali, kromě krysaře; nezapomeňme však na Seppa Jörgena, zatoulaného v bezmocné touze. Také Sepp Jörgen byl tak zhroucený a ubohý jako Agnes. A přece zdála se dnes jeho bída mizivou a nepatrnou.

Přes Hameln šla noc. Všelijaké šly noci přes Hameln. Krysař se pamatoval na kterousi z nich; byla to noc, kterou strávili tak neklidně Strumm a Frosch... noc, kterou krysař probděl. A opět a opět vtíraly se vzpomínky.

Posléze procitla Agnes; jak bylo pozdě? Krysař nevěděl. Vše bylo věčnost, zoufalá a krutá věčnost. Její ruka hledala jeho ruku. Krysař sklonil se nad Agnes. — V měsíčním svitu byla její bledost ještě bledší a děsila krysaře. Oči obou se setkaly. Hleděl vážně a pátravě; ale v jejích očích nenašel bázeň, pouze smutek. A z jejího hrdla, v němž slova tak dlouho umírala, řinula se náhle slova tím bolestnější, že nevyčítala.

,,Stalo se... Nemohu za to. Nemám ho ráda; cítím, že ho nemám ráda. A přece se to stalo."

A slabá Agnes nabyla náhle sil k prudkému a vášnivému výkřiku:

,,Zab mne, zab mne! Nechci jeho dítě! Nechci je, nechci je!"

Vztýčila se napolo na loži, svírajíc ruku krysařovu, jako ji svírá tonoucí. Krysař sebou ani nepohnul při krutých slovech Agnes. Stál jako socha, jako přízrak. Ale jeho srdce sežehl mráz jediné vteřiny. Nezbyla v něm nežli krutá bolest.

,,Zab mne," opakovala Agnes.

Pak klesla opět na lože. Bezvládná ležela na něm s uštvanýma očima toho, jenž dlouho marně hledal cestu a nemá již sil dále ji hledati.

A krysař skláněl se nad Agnes nepohnutý a chmurný. Chtěl promluvit, nemohl však; chtěl odejít, a nedovedl. Chtěl odvrátit zrak, a nebylo lze ho odloučiti od propasti této zoufalosti.

Podivný okamžik! Měl představu letu, úžasného letu... ale zcela jiného než onoho jitra.

Celý život hřměl kolem něho a někam mimo. Volaly vzdálené hlasy, zvonily číše, zněl smích a jásot. Zvony hlaholily jako v slavné dny. A pak to ticho, pak to strašné ticho.

Krajiny míhaly se před krysařovýma očima; překonávaly se krásou. Měly smavý půvab jihu a přísnou krásu severu. Plynuly řeky, týčily se hory, hlučela města, bouřila moře. A pak bylo prázdno, strašné prázdno.

Tváře žen se zamíhaly v dáli; žen bílé i tmavé pleti, žen různých plemen a zemí. Šly, šeptajíce něhu a lásku. — Šly, kynouce na pozdrav. — A potom přišla noc.

Úžasný a překotný let!

Vše zmizelo, a krysař necítil; všechny odešly, a krysař nelitoval. Daleko, daleko, k novým obzorům letělo jeho pyšné a prudké srdce. Nezakotvit! Nestanout!

Agnes! Agnes! Čím upoutala Agnes krysaře? Byly krásnější ženy, byly opojivější ženy. Spojuje hoře více nežli rozkoš? Oči Agnes hleděly rezignovaně a sklesle. Neopakovala už své ,,Zab!" Ale v jejím pohledu nebylo radosti a naděje. Pouze bol.

Ale bol ten byl nehlasný. A tělo Agnes bylo chladné a nehybné jako tělo ženy, kterou ubili.

Krysař stál nad touto Agnes. Hory valily se na jeho srdce. Těžké byly rozpomínky. Vteřiny byly dlouhé, ale přece míjely. Počínalo se šeřiti. A krysař vzpomínal ještě na svůj odchod a na setkání s dlouhým Kristiánem u vrátek zahrady za časného jitra. Odešel, aby mu učinil místo, není-li pravda?

A krysař snažil se urovnati své myšlenky, násilím zmoci odboj svého srdce.

Zajisté že je nutno opustiti Hameln. Za hradbami města osvobodí se jeho srdce. Ptáci zpívají tak vesele na cestu těm, kdo jdou v stínu starých dubů a v úpalu polních cest. Mnoho krásných a podivuhodných věcí čeká a uvítá. Krysař viděl mnoho, neviděl však vše. Nač vzpomínati na hoře, jež je za námi, nač mysliti na dveře, které se za námi zavřely?

Opustit Hameln!

Ale v jeho vzpomínce ožil nedávný den, kdy také opouštěl Hameln... příliš vhod dlouhému Kristiánu. Odešel domněle svobodný, a vracel se spoutaný touhou, nejasnou zprvu, vždy však mocnější a krutější, která ho hnala zpět, zpět k protivným hradbám hnusného města, města malých životů a malých srdcí, kam zabloudila krysařova láska. Zajisté že je také dnes možno opustiti brány Hameln. Ale kam dojde krysař? Na jak dlouho dovede utéci před svými vzpomínkami?

Zůstati. Jen jak možno zůstati?

После крика настала леденящая тишина.

Крысолов донёс Агнес на близкую постель. Она бы не дошла; её силы были исчерпаны. Крысолов склонился над её белым телом, тщетно ожидая слова, объяснения, исповеди. Не приходило ничего. Секунды были люто долгими. Агнес не приходила в себя. Она дышала очень слабо, едва слышно. И крысолов ощутил в ночной тишине беспокойный стук собственного скитальческого сердца. Он ждал.

По Гамельну проходила ночь. Все почивали между двумя малостями, между двойным грехом и между двойной бедой (непонятно, что имеется в виду); всех убаюкивало свойское и мелкое счастье, которое счастьем никогда не было. Все отдыхали, кроме крысолова; не забудем же и о Зеппе Йоргене, заблудившемся в бессильной тоске. И Зепп Йорген был так же сокрушён и жалок, как Агнес. И всё же его беда сегодня казалась ничтожной и незаметной.

По Гамельну проходила ночь. Всяческие ночи проходили по Гамельну. Крысолов припоминал некоторые из них; это была ночь, которую так беспокойно провели Фрош и Штрумм... ночь, которую крысолов провёл без сна. И вновь и вновь напрашивались воспоминания.

Агнес, наконец, очнулась; как было поздно (т. е. сколько времени)? Крысолов не знал. Всё было вечностью, отчаянной и жестокой вечностью. Её рука искала его руку. Крысолов наклонился над Агнес. - В лунном свете её бледность была ещё бледнее и пугала крысолова. Глаза обоих встретились. Он смотрел серьёзно и испытующе; но в её глазах не обнаружил страха, только печаль. И из её горла, в котором так долго умирали её слова, вдруг полились слова более мучительные тем, что она не упрекала (nevyčítala?).

"Произошло... Nemohu za to (кажется, что-то вроде "я не виновата"). Я не люблю его; чувствую, что не люблю его. И всё же это произошло."

И слабая Агнес внезапно нашла силы для резкого и страстного крика:

"Убей меня, убей меня! Я не хочу его ребёнка! Не хочу его, не хочу его!"

Она поднялась наполовину на постели, сжимая руку крысолова так, будто её стискивал утопающий. Крысолов даже не шевельнулся при жестоких словах Агнес. Он стоял, как статуя, как призрак. Но его сердце сжёг мороз единственной секунды. Осталась в нём только жестокая мука.

"Убей меня," повторила Агнес.

Заем она снова опустилась на постель. Она неподвижно лежала на ней с затравленными глазами того, кто тщетно долго искал дорогу и не имеет уже сил дальше её искать.

А крысолов склонился над Агнес неподвижный и мрачный. Он хотел заговорить, но не мог; хотел уйти, но не сумел. Хотел отвести взгляд, но нельзя было разлучиться с пропастью этого отчаяния.

Странное мгновение! Ему вообразился полёт, удивительный полёт... но совсем иной, чем этим утром.

Вся жизнь гремела вокруг него и куда-то мимо. Звали отдалённые голоса, звенели чаши, раздавался смех и ликование. Колокола гудели, как в праздничные дни. А затем эта тишина, эта страшная тишина.

Страны мелькали перед глазами крысолова; они превосходили друг друга красой. У них была весёлая прелесть юга и строгая красота севера. Текли реки, высились горы, шумели города, бушевали моря. А потом была пустота, страшная пустота.

Лица женщин замелькали вдали; женщин с белой и тёмной кожей, женщин разных племён и земель. Они проходили, шепча о нежности и любви. - Они шли, кивая в знак привета. - А потом пришла ночь.

Удивительный и поспешный полёт!

Всё исчезло, а крысолов не чувствовал; все ушли, а крысолов не сожалел. Далеко, далеко, к новым горизонтам летело его горделивое и порывистое сердце. Не бросить якорь! Не остановиться!

Агнес! Агнес! Чем привязала Агнес крысолова? Были более красивые женщины, были более опьяняющие женщины. Горе соединяет больше, чем наслаждение? Очи Агнес смотрели смиренно и подавленно. Она уже не повторяла своё "Убей!". Но в её взгляде не было радости и надежды. Только боль.

Но боль та была безгласной. А тело Агнес было холодным и неподвижным, как тело женщины, которую убили.

Крысолов стоял над этой Агнес. Горы валились на его сердце. Тяжелы были воспоминания. Секунды были долгими, но всё же они проходили. Начинало светать. А крысолов ещё вспоминал свой уход и встречу с длинным Кристианом у калитки сада ранним утром. Он ушёл, чтобы предоставить ему место, не правда ли?

И крысолов пытался привести в порядок свои мысли, усилием превозмочь мятеж своего сердца.

Конечно, необходимо покинуть Гамельн. За укреплениями города освободится его сердце. Птицы поют так весело на пути тем, кто идёт в тени старых дубов и в зное просёлочных дорог. Много прекрасных и достойных удивления вещей ожидают и приглашают. Крысолов видел много, но он не видел всё. Зачем вспоминать о горе, которое уже за нами, зачем думать о дверях, которые за нами закрылись?

Оставить Гамельн!

Но в его воспоминаниях ожил недавний день, когда он также покинул Гамельн... слишком кстати для длинного Кристиана. Ушёл якобы свободный, а вернулся опутанный тоской, неясной сначала, однако же всё более сильной и жестокой, которая гнала его назад, назад к противным стенам гнусного города, города маленьких жизней и маленьких сердец, куда забрела любовь крысолова. Конечно, так же и сегодня можно покинуть ворота Гамельна. Но куда дойдёт крысолов? Насколько далеко сумеет сбежать от воспоминаний?

Остаться. Только как возможно остаться?

[Мечтатель]

Všichni odpočívali mezi dvojí malostí, mezi dvojím hříchem a dvojí bídou;

Вообще, dvojí - это "двойной" (напр. dvojí metr - "двойной стандарт")
Но в данном случае имеется в виду "между двумя малостями, двумя грехами, двумя несчастьями"
Это такая особенность чешского языка.
Напр., mezi dvojím hořkým kalichem "(выбирать) между двумя горькими чашами"
(обратим внимание на то, что "чаша" в ед. числе)

[Мечтатель]

Nesnese pohledu na Agnes. Nesnese pohledu na onoho muže. Nelze mu žíti v Hameln vedle dlouhého Kristiána. A krysař — co chce ještě krysař v městě, jehož krysy, neopatrný, příliš záhy vyhubil? Jaký to krysař, nesvobodný a přikovaný nepochopitelnými pouty?

Ale co zbývalo, nebylo-li možno odejíti z Hameln ani zůstati?

Agnes hleděla na krysaře svýma rezignujícíma očima. Četla v jeho myšlenkách a v jeho srdci.

Nečekala ničeho; chtěla jen zahleděti se ještě na okamžik na tuto drahou a zachmuřenou tvář. Čtla v jeho myšlenkách a jeho srdci. ,,Jdi," pravila smutně a tiše.

Krysař odmítl posuňkem. Ale Agnes stála tvrdošíjně na svém. Prosila o jeho odchod jako o milost.

,,Jdi, krysaři. Jdi kamkoli. Zapomeň. Já (a zde její hlas zněl zcela tiše a měkce, jako doznívající hudba), já, krysaři, nemohu!"

,,Neodejdu," zahučel krysař. ,,Je zbytečno odcházet, chceme-li se vrátit." ,,Nevrátíš se, krysaři."

Pokusila se o úsměv, který rozesmutnil krysaře. Nebylo co říci, čím těšiti. Nesla těžké břímě; ale kterak uleviti přetížené?

,,Jdi, krysaři," naléhala Agnes opět. ,,Jsem unavena, jsem k smrti unavena."

Na krysaře padala nízká klenba síně. Chtěl by něco zlomit prudkým a energickým pohybem, vykřiknout, bíti. Nebylo koho. A Agnes naléhala. ,,Odcházím tedy," řekl: krysař. ,,Ale přijdu zase." ,,Přijdeš tedy ještě," odpověděla Agnes tiše. ,,Na shledanou, krysaři!" Stiskla němě jeho ruku. Odcházel. Agnes hleděla za ním, tehdy ještě, kdy ho tu dávno nebylo.

Snad by nebyl krysař odešel, kdyby byl viděl výraz jejích očí.

Он не вынесет взгляда на Агнес. Не вынесет взгляда на другого мужчину. Нельзя ему жить в городе рядом с длинным Кристианом. А крысолов - чего ещё хочет крысолов в городе, крыс которого, он, неосмотрительный, слишком рано истребил? Что это за крысолов, несвободный и прикованный невразумительными узами?

Но то, что оставалось, было ли невозможно уйти из Гамельна или остаться?

Агнес смотрела на него своими смиряющимися (или отрекающимися) глазами. Она читала в его мыслях и в его сердце.

Она ничего не ждала; она лишь хотела взглянуть ещё на мгновение на это дорогое и хмурое лицо. Читала в его мыслях и в его сердце. "Иди," произнесла она грустно и тихо.

Крысолов отказался жестом. Но Агнес упорно стояла на своём. Она просила о его уходе как о милости.

"Иди, крысолов. Иди куда угодно. Забудь. Я (и здесь её голос прозвучал совсем тихо и мягко, как замолкающая музыка), я, крысолов, не могу (или "не виновата")!"

"Не уйду," прогудел крысолов. "Бесполезно уходить, если хочешь вернуться." "Ты не вернёшься, крысолов."

Она попыталась (изобразить) улыбку, которая (лишь) опечалила крысолова. Не было ничего, что сказать, чем утешить. Она несла тяжёлое бремя, но каким образом облегчить перегруженное?

"Иди, крысолов," снова настаивала Агнес. "Я устала, я до смерти устала."

На крысолова падал низкий свод комнаты. Он хотел бы что-нибудь сломать резким и энергичным движением, закричать, бить. Не было кого. А Агнес настаивала. "Ухожу, стало быть," сказал крысолов. "Но приду опять." "Придёшь ещё, стало быть," тихо ответила Агнес. "До свиданья, крысолов!" Она немо стиснула его руку. Он уходил. Агнес смотрела ему вслед, ещё в то время, когда его там давно уже не было.

Крысолов, пожалуй, не ушёл бы, если бы видел выражение её глаз.

[Мечтатель]

Осталось восемь небольших глав, и мы расстанемся с героями этой книги. Расстанемся, но уже не забудем.
Поскольку осталось прочитать немного, нет смысла очень спешить. Пока отложу эту работу до завтра.

[Damaskin]

Поскольку осталось прочитать немного, нет смысла очень спешить. Пока отложу эту работу до завтра.

Да, читателя надо держать в напряжении

[Мечтатель]

Кстати, подобное чтение и перевод художественных произведений - один из самых интересных и эффективных способов изучения иностранного языка. Так мы сразу погружаемся в подлинную языковую стихию в виде текста, вместо скучного штудирования правил и таблиц. При этом для начала можно обойтись лишь минимальными сведениями по грамматике (как у меня было с чешским: ни одного учебника чешского я не проходил, только заглядывал немного), остальное приобретается в процессе.

Можно и другие произведения поискать из не переведённого на русский. Предлагайте, если есть варианты. 

[Мечтатель]

Затем я ещё раз внимательно просматриваю пройденные тексты, распечатанные на бумаге, и стараюсь обнаружить неточности или ошибки.
Вот эту фразу, например, я не понял сразу:

Ale co zbývalo, nebylo-li možno odejíti z Hameln ani zůstati?
Но то, что оставалось, было ли невозможно уйти из Гамельна или остаться?

А означает она следующее:
"Но (ale) что (co) оставалось (zbývalo), если (-li) не было (nebylo) возможно (možno) (ни) уйти (odejíti) из Гамельна, ни (ani) остаться (zůstati)?"

[Damaskin]

Можно и другие произведения поискать из не переведённого на русский. Предлагайте, если есть варианты.

Это к богемистам. Трудно, не зная чешского языка, отыскать стоящее произведение, не переводившееся на русский.

[Мечтатель]

Это к богемистам. Трудно, не зная чешского языка, отыскать стоящее произведение, не переводившееся на русский.

Может быть, какие-то хорошие фильмы сняты по литературным произведениям. Как в случае с тем же "Крысоловом".

Кроме того, можно и на других языках. Не обязательно именно чешскую литературу переводить. Вот и знание языков подтянем.

Но мне лучше что-нибудь такое же сказочное.

[Damaskin]

Может быть, какие-то хорошие фильмы сняты по литературным произведениям. Как в случае с тем же "Крысоловом".

С "Крысоловом" случайно получилось.
Еще я смотрел хорошие экранизации повести Владислава Ванчуры "Маркета Лазарова" и поэмы Карела Гинека Махи "Май", но эти произведения уже переведены на русский.

[Мечтатель]

XIX

,,Jsi smutná, Agnes," pravila matka.

Agnes se neusmála po celý den; Agnes nepromluvila po celý den. To vyburcovalo i unavené srdce matčino.

,,Není to nic," konejšila Agnes. A s pokusem býti rozmarnou a lehkou, tázala se:

,,Víš, po čem se mi stýská? Chtěla bych slyšeti pohádku."

Udivena pohlédla matka na Agnes, kde nečekala méně nežli slova dceřina.

,,Říkalas kdysi pohádky... je už tomu dávno... Stýská se mi..."

,,Kdo ví, nezapomněla-li jsem všechny," odvětila matka.

,,Tolik pohádek... a jedna z nich byla o hoře Koppel. Té jsi jistě ještě nezapomněla!"

,,Ne - -"

,,O hoře Koppel a o sedmihradské zemi. Vypravuj mi tu pohádku."

Pohádku o hoře Koppel a o zemi sedmihradské vypravovaly odedávna matky v Hameln svým dětem; činila vrch tajemnější a lákavější. Pohádka vypravovala o sedmi hradech, které obklopují krásné údolí, jemuž není rovno na světě. Sedm hradů brání údolí; v sedmi branách stojí po sedmi rytířích v plné zbroji, aby nedali proniknout do údolí hoři ani žalu. Lidé jsou dobří v sedmihradské zemi! Neubližují si ani se neraní. Není tam hříchu ani viny. Nebe je jasné, nebe je čisté. — Oh, jak je krásně v sedmihradské zemi! Chcete, děti města Hameln, vejíti v tento pozemský ráj? Není nic snadnějšího. Vystupte na Koppel; v propasti, která se tam otvírá, je brána do Sedmihrad. Nutno však jíti tmou a nocí, smutnými a vyčítavými hlasy. Jenomže projdete-li tím vším, jak je vám rozkošně a blaze!

To vše znala Agnes a to vše slyšela. A na to vše vzpomínala dnes.

,,Jak zní ta píseň o zemi sedmihradské? Pamatuješ ještě?"

Matka kynula hlavou. A zpívala slabým, třesoucím se hlasem:

Sedmihradská země,
krásná jako sen —
Konejšivě, jemně
budí spáče den.

Sedmihradská země
smutek konejší.
Silnější v ni plémě,
lidé šťastnější.

Hoře, zradu, vinu
plaší stráže kol.
V sedmi hradů stínu
není žal ni bol.

Zpěv unavil matku. Agnes pokračovala sama v písni jí začaté.

Sedmihradská země,
krásná jako hřích.
Lesy hučí temně,
nepřehluší smích.

Je to země jasu,
je to jiný svět.
Zpívá moře klasů,
šeptá květu květ.

Umí srdce zhojit
čarokrásným snem.
Dej nám, bože, dojit
v sedmihradskou zem!

Vroucně a touhyplně zněla v ústech Agnes závěrečná slova. Matka sepjala maně své zhublé, suché ruce. Naklonila hlavu a dumala.

Agnes přistoupila tiše k zamyšlené.

,,Má, matko, pravdu pohádka? A kdyby neměla pravdu: co zbývá než jí uvěřit? Sbohem, matko. Jdu se projít. Je krásně, je jasno."

,,A přijde-li Kristián?"

,,Může čekati."

,,A krysař?"

,,Může jíti za mnou." A v zamyšlení dodala: ,,Jdu na horu Koppel — —"

Matka vstala zneklidněna.

,,Buď opatrná, Agnes. Slib mi, že budeš opatrná."

,,Budu, matko — —"

A Agnes šla. Ve dveřích ohlédla se na matku. Kynula jí na pozdrav.

A zpívala poslední verš písně:

Dej nám, bože, dojit
v sedmihradskou zem!


"Ты печальна, Агнес," сказала мать.

Агнес (ни разу) не улыбнулась за целый день; Агнес (ни разу) не заговорила за целый день. Это расшевелило и усталое сердце материно.

"Это ничего," успокоила Агнес. И в попытке быть весёлой и лёгкой спросила:

"Знаешь, по чему я скучаю? Мне хотелось бы послушать сказку."

Удивлённая поглядела мать на Агнес, (где не ожидала менее, чем слово дочерино).

"Когда-то ты рассказывала сказки... уже давно это было... Я скучаю..."

"Кто знает, не забыла ли я (их) все," ответила мать.

"Столько сказок... а одна из них была о горе Коппель. Ту ты, наверное, ещё не забыла!"

"Нет--"

"О горе Коппель и о Семиградской земле. Расскажи мне ту сказку."

Сказку о горе Коппель и о Семиградской земле матери в Гамельне издавна рассказывали своим детям; она делала гору более таинственной и влекущей. Сказка повествовала о семи градах (замках), окружающих прекрасную долину, которой нет равных на свете. Семь градов защищают долину; в семи воротах стоят по семь рыцарей в полном вооружении, чтобы не позволить проникнуть в долину горю и печали. Люди добры в Семиградской земле! Не обижают друг друга и не ранят. Нет там ни греха, ни вины. Небо ясно, небо чисто. - О, как прекрасно в Семиградской земле! Вы хотите, дети города Гамельна, войти в тот земной рай? Нет ничего проще. Взойдите на Коппель; в пропасти, которая там открывается, находятся ворота (портал) в Семиградье. Но нужно идти во мраке и ночи, через печальные и упрекающие голоса. Однако если пройдёте через всё то, как вам (будет) сладко и блаженно!

Всё это знала Агнес и всё это слышала. И обо всём этом вспоминала сегодня.

"Как звучит та песня о земле Семиградской? Ты ещё помнишь?"

Мать кивнула головой. И запела слабым, дрожащим голосом:

Sedmihradská země,
krásná jako sen —
Konejšivě, jemně
budí spáče den.
Семиградская земля,
прекрасная, как сон -
Успокоительно, нежно
будит спящих день.

Sedmihradská země
smutek konejší.
Silnější v ni plémě,
lidé šťastnější.
Семиградская земля
утоляет грусть.
Сильнее в ней племя,
люди счастливее.

Hoře, zradu, vinu
plaší stráže kol.
V sedmi hradů stínu
není žal ni bol.
Горе, измену, вину
Распугивают стражи вокруг.
В семи замках тени
нет ни печали, ни скорби

Пение утомило мать. Агнес продолжала одна начатую ею песню.

Sedmihradská země,
krásná jako hřích.
Lesy hučí temně,
nepřehluší smích.
Семиградская земля,
прекрасная, как грех.
Леса шумят глухо,
не заглушат смех.

Je to země jasu,
je to jiný svět.
Zpívá moře klasů,
šeptá květu květ.
Это земля света,
Это другой мир.
Поёт море колосьев,
Шепчет цветок цветку.

Umí srdce zhojit
čarokrásným snem.
Dej nám, bože, dojit
v sedmihradskou zem!
Умеет сердце излечить
волшебно прекрасной мечтой.
Дай нам, Боже, прийти
в Семиградскую землю!

Страстно и томительно прозвучали в устах Агнес заключительные слова. Мать невольно сложила вместе свои исхудавшие, сухие руки. Она наклонила голову и погрузилась в размышления.

Агнес тихонько подошла к задумавшейся.

"Матушка, есть ли в сказке правда? И если в ней нет правды, остаётся только в неё поверить? Прощай, матушка. Выйду пройтись. Погода прекрасная, ясная."

"А если придёт Кристиан?"

"Может подождать."

"А крысолов?"

"Он может пойти за мной." И в задумчивости добавила: "Я иду на гору Коппель--"

Мать встала, обеспокоенная.

"Будь осторожна, Агнес. Обещай мне, что будешь осторожна."

"Я буду, матушка--"

И Агнес пошла. В дверях она оглянулась на мать. Кивнула ей на прощание.

И пропела последний стих песни:

Dej nám, bože, dojit
v sedmihradskou zem!
Дай нам, Боже, прийти
в Семиградскую землю!

[Мечтатель]

XX

Řeka je časem jako přítel, který uklidňuje a těší.

Lehce plynou její vlny; hladina je lehce zčeřena. U břehu, v průhledné vodě, rejdí rybky. Sáhněte a dosáhnete. Pak přestává voda býti průhlednou, nepřestává však býti tichou.

Lehce plynou její vlny. Na člunu kolébá se rybář. Výletníci zpívají veselé písně; milenci jedou tiše a šťastně. A jste-li unaveni dnem, byl-li příliš krutý jeho žár, byla-li cesta plna prachu, hle, jak trpělivě čekají vody řeky!

Řeka dává vše: rybáři ryby, duši klid, tělu čistotu.

Řeka je však časem jako nepřítel a úkladný vrah.

Vystoupí náhle z břehů, zaplaví kraj a strhá střechy a domky. Rve půdu a rve život. Nenasytně sahá po všem, co se dá vzíti. Odnese kmeny stromů, odnese kolébku. Někdy také odnese dítě. Daleko, daleko nese svou kořist: do jiných řek a do moře.

Ale uklidní se opět a opět plynou lehce její vlny.

Někdo přichází k řece znaveným a váhavým krokem. Jde smutný a tichý. Usedne na břehu a dlouho pozoruje vody. A vody míjejí a míjejí a šeptají důvěrná konejšivá slova bolesti truchlící tam na břehu. A stín člověka, ne člověk sám, zdvihne se náhle rozhodnut. Tam, kde je řeka nejhlubší, vrhne se do konejšivých vln. Vrhne se do nich, aby jich ševelem umlčel hoře. A vlny ševelí a plynou; voda šplouná a bije do břehu. Jinak je ticho. Toť řeka opět jako těšitel.

Порой река бывает словно друг, который успокаивает и утешает.

Легко бегут (текут) её волны; поверхность слегка покрыта рябью. У берега, в прозрачной воде, суетятся рыбки. Протяните руку и прикоснётесь. Тогда вода прекращает быть прозрачной, однако не прекращает быть тихой.

Легко бегут её волны. На лодке покачивается рыбак. Участники загородной прогулки поют весёлые песни; влюблённые проезжают тихие и счастливые. И если вы утомлены днём, если был слишком жесток его зной; если дорога была полна пыли, гляньте-ка, как терпеливо ожидают (нас) воды реки!

Река дарит всё: рыбакам рыбу, душе покой, телу чистоту.

Однако порой река бывает словно враг и коварный убийца.

Она внезапно выступит из берегов, затопит край и сорвёт крыши и домики. Она смывает почву и смывает жизнь. Ненасытно тянется ко всему, что позволяет себя взять. Унесёт стволы деревьев, унесёт колыбель. Иногда унесёт и ребёнка. Далеко, далеко несёт свою добычу: к другим рекам и к морю.

Но, успокоившись, вновь и вновь легко текут её волны.

Кто-то подходит к реке усталым и нерешительным шагом. Идёт грустный и тихий. Сядет на берегу и долго наблюдает воду. А воды проходят и проходят и шепчут искренние успокоительные слова горю, скорбящему там на берегу. И тень человека, не сам человек, встаёт, вдруг решившись. Туда, где река глубже всего, бросится в успокоительные волны. Бросится в них, чтобы их шёпотом заглушить горе. А волны шепчут и бегут; вода плещется и бьётся о берег. В остальном тишина. (Вот вновь река как утешитель.)

[Мечтатель]

XXI

Dlouhý Kristián mnul si vesele ruce, procházeje jizbou sem a tam.

Vrátil se do domu Berndta, pasíře, kde bydlil, z návštěvy u strýce Ondřeje. Strýc byl vážně churav; tři dny jím zmítala horečka. Panna Gertrud poslala pro kněze. Strýc sotvaže ho poznal. Duchovní útěcha nevrátila mu klid. Chvílemi blouznil, chvílemi chtěl vstáti a jíti k Žíznivému člověku. Chvílemi mluvil o ženách a o růžích; chvílemi zpovídal se z hříchů, z jakých hříchů!

Dlouhý Kristián byl vesel; dědictví je už na dosah ruky!

Budoucnost jevila se mu růžově a vábivě: dědic strýce Ondřeje není ledakým. Hameln uvidí, co učiní Kristián z toho dědictví! Agnes je jeho, budoucnost je jeho — —

Dveře se rozletěly prudce, rušíce drsně krásné sny. Do síně vstoupila matka Agnes. Byla jako mátoha a jako přízrak. Její tichá, plachá chůze jindy mlčky omlouvala její přítomnost. Ale žena, která přicházela dnes, především hledala. Celý život uprchl z bledých tváří do očí. Oh, oči matky!

Jak dlouho hledala toho dne, jak marně hledala! Ptala se nejprve sousedů: Neviděli jste Agnes? Šla ulicemi Hameln a zastavovala chodce. Odbyli ji nevrle, odpovídali vyhýbavě. Viděli ji, ale nepamatují se už, zdali tomu dlouho, šla tudy, nemohou však říci, zdali včera nebo dnes. Občané Hameln mají jiné starosti než všímati si ledajaké dívčiny jdoucí ulicí. Svěsila hlavu a šla, tázajíc se znova: Neviděli jste Agnes, neviděli jste mé dítě?

Řekli jí pouze, že šla k řece. V ulici poblíž řeky bydlil Kristián. Věděl snad Kristián o ní?

Oh, oči, oh, neklidné a tázavé oči! Ulpěly na Kristiánovi jako odsouzenec na naději v milost! A její rty, třesoucí se neřečenými slovy, němě prosily. Kristián přistoupil k ní a chtěl ji konejšiti. Ale též on cítil, že nebezpečno konejšit neznámou bolest.

,,Co se stalo?" ptal se zneklidněný.

A matka promluvila posléze svá jediná slova, jedinou větu: ,,Neviděl jste Agnes, moje dítě?"

Kristián se vyděsil. Stín krysařův zdvihl se, straše ho. Vzpomněl si na neklid Agnes, nevysvětlitelné její smutky, vyhýbavé odpovědi. A přece — říkal si Kristián.

,,Co je s Agnes?" ptal se udýchaně. ,,Nevím nic o Agnes. Řekněte mi přece, co se stalo!"

Nedočkal se však odpovědi. Matka, slyšíc slova, která jí brala naději, vypukla v šílený smích. — Její bolest byla nad její síly. Kristiána zamrazil tento smích.

Napadlo ho, že by měl něco učiniti, nechápal však co. Šílená smála se chvíli divoce a drásavě, pak zmizela ze dveří, aniž si Kristián uvědomil její odchod — —

Šla domů, smějíc se; děti šly za ní. Smála se strašným svým smíchem. Chvílemi přerušila smích a rozezpívala se. Zpívala píseň o zemi sedmihradské.


Длинный Кристиан весело потирал руки, прохаживаясь туда-сюда по горнице.

Он вернулся в дом Берндта, поясника, где проживал, после визита к дяде Ондржею. Дядя был серьёзно болен; три дня он метался в лихорадке. Госпожа Гертруда послала за священником. Дядя едва его узнал. Духовное утешение не вернуло ему покой. Он то бредил, то хотел подняться и идти к "Жаждущему человеку". То говорил о женщинах и о розах; то признавался в грехах, в каких грехах!

Длинный Кристиан был весел; наследство было уже на расстоянии вытянутой руки!

Будущее представало ему розовым и заманчивым: наследник дяди Ондржея - это не кто попало. Гамельн увидит, что сделает Кристиан с этим наследством! Агнес принадлежит ему, будущее принадлежит ему--

Двери резко распахнулись, грубо обрывая прекрасные мечтания. В комнату вошла мать Агнес. Она была словно кошмар и словно призрак. Её тихая, робкая походка в иное время молча извиняла её присутствие. Но женщина, которая пришла сегодня, прежде всего смотрела. Вся жизнь сбежала с бледных щёк в глаза. В глаза матери!

Как долго она искала в тот день, как тщетно искала! Сначала спрашивала соседей: Вы не видели Агнес? Она шла по улицам Гамельна и останавливала прохожих. От неё раздражённо отделывались, отвечали уклончиво. Видели её, но уж не помнят где, или как давно, шла там, но не могут сказать, то ли вчера, то ли сегодня. У граждан Гамельна иные заботы, чем обращать внимание на какую-то девицу, идущую по улице. Она повесила голову и шла, спрашивая снова: Вы не видели Агнес, вы не видели моё дитя?

Сказали ей только, что она шла к реке. На улице поблизости от реки жил Кристиан. Может, Кристиан знал о ней?

Ох, глаза, ох, тревожные и вопрошающие глаза! Они прилипли к Кристиану, как осуждённый к надежде на помилование! А её губы, трепещущие невысказанными словами, немо умоляли. Кристиан подошёл к ней и хотел её успокоить. Но он также почувствовал, что небезопасно успокаивать неведомую муку.

"Что произошло?" спросил он встревоженно.

И мать, наконец, промолвила свои единственные слова, единственную фразу: "Вы не видели Агнес, моё дитя?"

Кристиан испугался. Встала тень крысолова, страша его. Он вспомнил о непокое Агнес, необъяснимых её печалях, уклончивых ответах. И всё же - сказал себе Кристиан.

"Что с Агнес?" спросил он, задыхаясь. "Я ничего не знаю об Агнес. Скажите же мне, что случилось!"

Однако он не дождался ответа. Мать, услышав слова, которые забирали у неё надежду, разразилась безумным смехом. - Её страдание было выше её сил. У Кристиана мороз пробежал по коже от её смеха.

Ему пришло в голову, что он должен что-то сделать, но он не понимал что. Безумная некоторое время смеялась дико и душераздирающе, затем исчезла из дверей, так что Кристиан не заметил её ухода--

Она шла домой, смеясь; дети шли за ней. Она смеялась страшным своим смехом. Время от времени она прерывала смех и распевала. Она пела песню о земле Семиградской.

[Мечтатель]

XXII

Tak ji našel krysař, který také hledal marně. Našel ji, zříceninu něčeho, co bylo. Našel ji, sedící v koutku a hrající si s pestrým vyšíváním, prací odešlé. Když vstoupil krysař k ní, ukázala mu chlubivě a dětinsky vyšívání Agnes. Poté vypukla znovu v smích.

Krysař vzal ji za ruku. Snášela to trpělivě, ale lhostejně. Jinak byla veselá; její šílenství bylo milosrdné.

Krysař čekal trpělivě. Snad, tak si říkal, přijde přece jasný okamžik. Co se stalo s Agnes? Bál se všeho, nevěda nic. Šílená jistě něco věděla —

Věděla o odchodu Agnes? Věděla vše?

Šílená se smála a hrála si. Žvatlala chvílemi něžná a pošetilá slova, slova lásky, která se skrývala dlouhá léta za mlčením a lhostejnými slovy. Mluvila s tou, které zde nebylo. Hladila vyšívání, jako by to bylo její hrdlo. A krysař čekal a čekal —

Vzal ji za ruku a snažil se ji příměti, aby mu pohleděla do očí. Vzpírala se; pak však povolila. Její oči se zahleděly na něho jako na někoho, s kým se nám podařilo provésti pěkný žertík. A vypukla znovu v smích.

Ale krysař nedal se zmásti.

Hleděl pevně do jejích uhýbajících očí. ,,Kde je Agnes?" ptal se tiše a velitelsky.

Zasmála se znovu.

Stiskl více její ruce a jeho pohled spoutával roztěkané její myšlenky. Vracely se poslušně.

,,Agnes odešla," smála se krutě stařena. ,,Agnes odešla do země sedmihradské."

,,Kde je země sedmihradská?"

,,Jděte na horu Koppel," chichotala se šílená. ,,Jděte na horu Koppel; snad tam čeká?"

A vypukla v nevázaný smích, který krysaře mrazil. Vzpomínal na pohádku o zemi sedmihradské. Vzpomínal na večer, když ji Agnes vypravovala, Agnes s úsměvem děcka a s ospalýma očima. Chápal rázem, že je konec. Nechal Agnes vzít, a Kristián ji vzal; nechal Agnes odejít, a Agnes odešla. Bylo to vždy totéž.

Bezradný smutek sevřel jeho srdce sotva bijící. Dusil se pod svou bolestí. Tu jeho ruka nahmatala bezděčně nějaký předmět. Dotkl se svojí píšťaly.

Jak mohl zapomenouti na píšťalu? V ní je všechna jeho moc a kouzlo. Nechtěla kdysi Agnes, za prvého večera, aby vší silou zapískal na píšťalu?

Tehdy se bál; dnes se nebojí.

Nic není jiného, co by mohlo uleviti jeho bolesti. Nic není jiného, co by mohlo přehlušiti hrozný smích této šílené. Nic není jiného, co by mohlo pomstíti ho za Hameln. Ať si mluví konšelé o stu rýnských. Ne proto zazní píšťala krysařova.

Так нашел её крысолов, также тщетно искавший. Он нашёл её, развалину от того, что было. Он обнаружил её сидящей в уголке и играющей с пёстрой вышивкой, работы ушедшей. Когда крысолов вошёл к ней, она хвастливо и по-детски показала ему вышивание Агнес. Затем вновь разразилась смехом.

Крысолов взял её за руку. Она снесла это терпеливо, но равнодушно. В остальном она была весела; её безумие было милосердным.

Крысолов терпеливо ждал. Наверное, говорил он себе, придёт же ясный миг. Что произошло с Агнес? Он опасался всего, не зная ничего. Безумная, конечно, что-то знала -

Знала об уходе Агнес? Знала всё?

Безумная смеялась и играла. Время от времени она лепетала нежные и сумасбродные слова, слова любви, скрывавшейся долгими годами за молчанием и равнодушными словами. Она разговаривала с той, которой здесь не было. Она гладила вышивку так, будто это была её шея. А крысолов ждал и ждал -

Он взял её за руку и постарался заставить её посмотреть ему в глаза. Она сопротивлялась; однако затем уступила. Её глаза уставились на него, как на кого-то, над кем нам удалось сыграть отличную шуточку. И снова разразилась смехом.

Но крысолов не дал себе растеряться.

Он твёрдо смотрел в её уклоняющиеся глаза. "Где Агнес?" спросил он тихо и повелительно.

Она вновь засмеялась.

Он больше сжал её руки и его взгляд связывал растекающиеся её мысли. Они послушно возвращались.

"Агнес ушла," люто смеялась старуха. "Агнес ушла в землю Семиградскую."

"Где находится земля Семиградская?"

"Идите на гору Коппель," хохотала безумная. "Идите на гору Коппель; может, она там ждёт."

И взорвалась разнузданным смехом, от которого у крысолова мороз пробежал по коже. Он вспоминал сказку о земле Семиградской. Вспоминал вечер, когда её рассказывала Агнес, Агнес с улыбкой ребёнка и полусонными глазами. Он сразу понял, что это конец. Он позволил взять Агнес, и Кристиан её взял; он позволил Агнес уйти, и Агнес ушла. Всегда было то же самое.

Беспомощная тоска сжала его едва бившееся сердце. Он задыхался под своей болью. Тут его рука невольно нащупала какой-то предмет. Он коснулся своей свирели.

Как мог он забыть о свирели? В ней вся его сила и волшебство. Не хотела ли когда-то Агнес, в первый вечер, чтобы он в полную мощь заиграл на свирели?

Тогда он боялся; сегодня он не боится.

Нет ничего иного, что могло бы облегчить его страдание. Нет ничего иного, что могло бы заглушить ужасный смех этой безумной. Нет ничего иного, что могло бы отомстить за него Гамельну. Пусть говорят себе магистратские о ста золотых. Не поэтому зазвучит свирель крысолова.

[Мечтатель]

XXIII

A krysař zapískal na svou píšťalu.

Nebyl to však tenký, tlumený tón, kterým vábil myši. Zvuk zněl plně a mocně; srdce při něm prudce zabušilo, krok bezděčně se zrychlil a probouzelo se — tiše, oh, tiše! — vše, co dřímalo hluboko v nitru. Ale jak rychle tato píseň šla ze snu v život a z života v smrt! Jaké to tragické a veliké vzpětí! Jak jímavý a nezapomenutelný hlas!

Krysař pískal.

Šílená slyšela zvuk píšťaly. Smích její zchladl na rtech a mizel; a náhle — poslední ozvěna jejího smíchu se ještě vracela — vypukla v pláč. Slzy kanuly jí z očí. Bylo jí, jako by Agnes brala ji za ruku a děla jí: ,,Pojď!"

Šla za krysařem.

Krysař vyšel na ulici. Mocně a silně zněla jeho píšťala. Kdo ji slyšel, propadl krysařovu svodu. Ustal od své práce a šel. Nedořekl slova a šel.

Pradleny praly na dvoře domu Erhardtova. Byly mladé a svěží a hovořily o svých milencích. Ale krysař hvízdal, a zapomněly na bělostné prádlo i na chtivé milence a šly za krysařem.

V dílně Froschově pracovali truhláři. Robili lože a chválili krásu svých milých. Ale píšťala krysařova nedala jim dokončiti práci a hovor. Šli za krysařem.

Elsbeth, květinářka a dohazovačka, přemlouvala právě počestnou Susu Tölschovou, sirotka sloužícího u radního Lamberta. Cinkala zlatými dukáty, opíjejícími sluch i oči. Ale právě když Susa podléhala svodům staré kuplířky, líčící dobré bydlo a blahý osud, zazněla píseň krysařova. A Elsbeth i Susa šly za krysařem.

Dělníci v dílně Strummově střihali vzácná sukna. Slyšíce však zvuk píšťaly krysařovy, nechali vzácné látky a hovoru o dálných mořích a velikých přístavech a šli tam, kde zněla píseň krysařova, zároveň vábivá a teskná.

Míjeli krčmu U žíznivého člověka. Krčmář Röger stál ve dveřích v nízké své čepici, vždycky připraven skloniti se a usmáti. Černá Líza stála za jeho zády, ukazujíc se a skrývajíc, vždy připravena usmívat se a milovat. Píšťala krysařova odvedla Rögera i Černou Lízu, jako bere dravá voda břeh.

Píšťala krysařova probouzela staré sny a staré hoře. Zhýřilec naklonil svou hlavu; za zvuku píšťaly viděl matku, dávno mrtvou, hladící čílko kučeravého hocha, jehož dávno není. Za zvuku píšťaly viděl smutné oči děvčete, které zhanobil. Za zvuku píšťaly viděl svoji budoucnost: prázdné, bědné, hanebné stáří!

Frejířka Dora, nejnestoudnější v městě, vzpomněla si na hocha s modrýma očima, kterého kdysi dobře milovala. Vzpomněla si na smrt zrazeného. A vzpomněla si na všechny ty, kteří pak přišli. A vzpomněla si na opovrženlivé pohledy těch, kteří plaše odcházejí před svítáním. A vzpomněla si na vrásky, které ráno viděla v zrcadle.

Píšťala krysařova rozněcovala jiskry, dávno uhaslé popely; vracela dávno zašlé a zapomenuté.

Stále rostl počet těch, kteří šli za krysařem. Radnice se vyprázdnila; div divů, ctihodní konšelé šli za ním. Chrám svaté Trojice se vyprázdnil; šli za ním kněz, kostelník, ministranti, šli za ním kajícníci i svatebčané, truchlící a doufající.

Píšťala krysařova pudila dále. Zástup šel mlčky za ní. A ve všech těch zašlých srdcích, zubožených duších, zaprášených cestou, zkažených hříchy, ve všech těch srdcích vzbouzela se čistá jakás touha.

A píšťala krysařova, když promluvila o bílých šatečkách družičky, úsměvu, dítěti, čistotě prvého snu, když promluvila o tolikerém hříchu a tolikeré zradě, o tolikeré neřesti a tolikerém kalu, o tolikeré bídě a tolikeré únavě, rozjásala se opět. A mezi pestrým zástupem lidí z Hameln, sledujícím krysaře, radostně nějak to zašumělo. Nebylo nikoho, kdo by neporozuměl. Ano, jde se v zemi sedmihradskou. Ano, země sedmihradská čeká. Ano, je možno jinak žíti. A všichni, muži, ženy, děti, opouštěli blátivý život Hameln v touze, kterou napovídala krysařova píšťala. Matky tiskly nemluvňata prudčeji na svá prsa: bude to jiný život, krásnější život! A starci, téměř nad hrobem stojící, zrychlili krok: je ještě nutno urvati několik dní, několik hodin, několik vteřin krásnějšího života!

И крысолов заиграл на своей свирели.

Однако это не было тонким, пониженным тоном, которым он приманивал мышей. Звук раздавался полно и мощно; сердце при нём сильно забилось, шаг невольно ускорился и пробудилось - тихо, ох, тихо! - всё, что дремало глубоко внутри. Но как стремительно переходила эта песня из сна к жизни и из жизни в смерть! Какое это было трагическое и великое (vzpětí, что-то от корня "петь")! Какой трогательный и незабываемый голос!

Крысолов играл.

Безумная услышала звук свирели. Смех её застыл на губах и исчез; и вдруг - последние отзвуки её смеха ещё возвращались - она разразилась плачем. Слёзы закапали из её глаз. Явилось ей, будто бы Агнес взяла её за руку и сказала: "Пойди!".

Она пошла за крысоловом.

Крысолов вышел на улицу. Властно и могуче звучала его свирель. Тот, кто её слышал, поддавался чарам крысолова. Он прекращал свою работу и шёл. Шёл, не досказав слова.

Прачки стирали во дворе дома Эрхардта. Они были молоды и свежи и разговаривали о своих любовниках. Но крысолов засвистел, и они позабывали и об ослепительно белом белье, и о жадных любовниках, и шли за крысоловом.

В мастерской Фроша работали столяры. Они делали кровать и расхваливали красоту своих милых. Но свирель крысолова не дала им закончить работу и разговор. Они пошли за крысоловом.

Эльсбет, цветочница и сваха, как раз уговаривала целомудренную Зузу Тёльшову, сироту, служившую у магистратского Ламберта. Она позвякивала золотыми дукатами, опьяняющими слух и очи. Но именно когда Зуза уже поддавалась соблазнам старой сводницы, расписывавшей благосостояние и счастливую судьбу, зазвучала песня крысолова. И Эльсбет, и Зуза пошли за крысоловом.

Рабочие в мастерской Штрумма раскраивали ценные сукна. Однако, услышав звук крысоловьей свирели, они оставили драгоценные ткани и разговоры о далёких морях и больших гаванях и пошли туда, где раздавалась песня крысолова, одновременно манящая и грустная.

Они проходили корчму "У жаждущего человека". Корчмарь Рёгер стоял в дверях в низкой своей шапке, всегда готовый поклониться и улыбнуться. Чёрная Лиза стояла за его спиной, появляясь и скрываясь, всегда готовая улыбаться и любить. Крысоловья свирель увела Рёгера и Чёрную Лизу, как бурная вода смывает берег.

Свирель крысолова разбудила старые мечты и старое горе. Распутник склонил свою голову; за звуком свирели он увидел мать, давно умершую, гладящую лоб кудрявого мальчика, которого давно нет. За звуком свирели он увидел печальные глаза девочки, которую он обесчестил. За звуком свирели он увидел своё будущее: пустую, несчастную, постыдную старость!

Потаскуха Дора, самая бесстыдная в городе, вспомнила о юноше с голубыми глазами, которого когда-то очень любила. Вспомнила о смерти преданного (ею). И вспомнила обо всех, которые потом пришли. И вспомнила о презрительных взглядах тех, которые стеснительно уходили перед рассветом. И вспомнила о морщинах, которые утром видела в зеркале.

Свирель крысолова разжигала искры, давно угасший пепел; она возвращала давно ушедшее и забытое.

Число тех, которые шли за крысоловом, всё росло. Ратуша опустела; диво дивное, члены магистрата пошли за ним. Храм св. Троицы опустел; пошли за ним священник, причетник, служки, пошли за ним кающиеся (грешники) и свадебные гости, скорбящие и уповающие.

Свирель крысолова побуждала дальше. Толпа молча шла за ней. И во всех этих поблёкших сердцах, обнищавших душах, пропылённых дорогой, развращённых грехами, во всех этих сердцах пробудилась какая-то чистая тоска.

И свирель крысолова, когда сказала о белом платьице подружки (družička - девочка, участвующая в церковном обряде), улыбке, ребёнке, чистоте первой мечты, когда сказала о стольких грехах и стольких изменах, о таком пороке и такой грязи, о таком несчастье и такой усталости, вновь повеселела. И среди пёстрой толпы людей из Гамельна, следовавших за крысоловом, как-то радостно зашумело. Не было никого, кто бы не понял. Да, идём в землю Семиградскую. Да, земля Семиградская ждёт. Да, можно жить по-другому. И все, мужчины, женщины, дети, покинули вязкую жизнь Гамельна в тоске, которую навеяла крысоловья свирель. Матери крепче прижимали к груди младенцев: это будет другая жизнь, прекраснейшая жизнь! И старцы, почти стоявшие у могилы, ускорили шаг: нужно ещё урвать несколько дней, несколько часов, несколько секунд более прекрасной жизни!

[Damaskin]

Три главы осталось!

[Мечтатель]

Да, но на сегодня пока всё. Пора отдохнуть.

[Мечтатель]

XXIV

Pouze Sepp Jörgen stál a nechápal. Viděl dav jdoucí za krysařem. Slyšel zvuky slibující a toužící. Ale necítil s davem a píšťala k němu nemluvila. Nechal všechny z Hameln přejít, oddán svému osudu. Jeho hladové oči hledaly Kätchen a Lori. Marně.

Sepp Jörgen, jehož osud byl chápat příliš pozdě, osaměl také tentokrát. Zástup ho minul, jako ho dosud všechno minulo; zástup šel za písní krysařovy píšťaly. Oh, jak je krásná sedmihradská země, dovede-li touha po ní tolik spáčů probudit!

Píšťala krysařova hřměla a šeptala, plakala a jásala. Slibovala nepoznané rozkoše a nezkalenou radost. A všichni, kdož slyšeli, uvěřili. Uvěřil i lichvář Mosse, který neuvěřil nežli zcela jisté záruce.

Průvod krysařův prošel všemi ulicemi města. Chvílemi zněla píšťala, jako by krysař přece ještě někoho volal. Někdo chyběl v zástupu, a nebyl to Sepp Jörgen. Píšťala zasténala úpěnlivě a něžně. — — Ten, kdo chyběl, nedostavil se však.

Na okamžik zaváhala píšťala; jako by slzy ji zatopily. Na okamžik pouze: vzápětí zněla jasně a vítězně. Zázrak země sedmihradské.

Posléze opustil průvod Hameln. Počal stoupati po svazích hory Koppel. Les zašuměl nad hlavou tisíců, kteří slyšeli.

Neúnavně zněla krysařova píšťala. Zpočátku zněl z ní časem výsměch všemu a všem, výsměch podobný smíchu ďábla na chrámu svaté Trojice. Zpočátku zněly z ní časem hluboké stony, jako by neohrabaná čísi ruka dotkla se bolavého srdce. Píšťala tichla, neutichla však. Vlna vzrušení a víry odplavila vše kalné a zmatené; a cesta byla jasná a vše bylo jasné.

Krysař šel a rostl svou písní. Byl vysoký; nyní však jako by o hlavu převyšoval všechen zástup.

Oh moci píšťaly krysařovy! Přerodila Hameln. Vzkřísila světy dávno odumřelé, rozpálila srdce dávno zchladlá. Lidé z Hameln, dobrého hanzovního města, nemyslili už na prodej a koupi, na zisk a ztrátu. Roztoužili se neznámými jindy touhami, rozesnili nesněnými dříve sny. Oh moci píšťaly krysařovy!

A nepřerodila krysaře samého jeho píšťala? Nemyslil už na malichernou mstu, na malou zlobu, na Frosche, Strumma; nemyslil dokonce na Kristiána. Cítil bolest, ale více touhu.

Píseň píšťaly očistila bolest krysařovu; očistila myšlenku na Agnes. Oh země sedmihradská!

Srdce jeho jistě o ní někdy snilo; ale teprve píšťala učinila ji skutečnou. A jak zněla mocně a jasně píšťala, opakoval si krysař: ,,Ani vina, ani hřích!"

Cesta je jasná a jasný je cíl. Není nutno vrhnout se v propast, abychom dosáhli ráje? Agnes tou cestou šla; dostihne, ano, dostihne Agnes.

Lid z Hameln šel za svým chmurným a zamyšleným vůdcem, za velitelskou a mocnou písní jeho píšťaly.

Strhovala je a pudila dále. Dále, až k bráně — —

Klopýtali cestou a necestou, padali, aby vstali a šli dále. Slyšeli jen krysaře a viděli jen krysaře. A jak kráčeli, otevřela se náhle před nimi propast.

Krysař stál nad propastí, chmurnější, velebnější. Mocně a slavně zněla píšťala.

Nikdo z Hameln nezastavil se před branou. Nikdo, kromě Seppa Jörgena, zamyšleného nad hladinou řeky. Všichni prošli za zvuků píšťaly s důvěrným úsměvem a rozepjatou náručí: Oh země sedmihradská! Všichni prošli a mizeli bez hlesu. A chmurný a němý vůdce pískal a pískal. Dav řídl za zvuků písně krysařovy; posléze krysař osaměl nad propastí —

Vzpomněl na ,,ano" řečené jarního večera. Vzpomněl Agnes, která ho předešla, ale kterou možno dohoniti. Naklonil se nad propastí.

Bylo ticho, zvláštní ticho. Píšťala padla z krysařových rukou. A jeho píšťala znamenala život.

Zvuky její jako by ještě doznívaly v pádu: zvuky její vedly krysaře, jako vedly dav —

,,Ano," odpovídal krysař němé propasti. A také on hledal bránu.

Tak odešel krysař a ostatní z Hameln; není však jisto, došli-li do země sedmihradské.

Лишь Зепп Йорген стоял и не понимал. Он видел толпу, идущую за крысоловом. Он слышал звуки, обещающие и томительные. Но он не чувствовал вместе с толпой, и свирель ему ничего не говорила. Он дал всем из Гамельна пройти, предоставленный своей судьбе. Его алчущие глаза искали Кэтхен и Лору. Напрасно.

Зепп Йорген, участью которого было понимать слишком поздно, и на этот раз остался один. Толпа его миновала, как доселе всё его миновало; толпа шла за песней свирели крысолова. Ох, как прекрасна Семиградская земля, если тоска по ней может разбудить столько спящих!

Свирель крысолова гремела и шептала, плакала и ликовала. Обещала непознанные наслаждения и неомрачённую радость. И все, которые слышали, поверили. Поверил и ростовщик Моссе, который не верил без совершенно точной гарантии.

Процессия крысолова прошла всеми улицами города. Время от времени свирель звучала так, будто крысолов всё-таки ещё кого-то звал. Кого-то не хватало в толпе, и то был не Зепп Йорген. Свирель застонала жалобно и нежно. - Тот, кого не хватало, всё же не появился.

На мгновение свирель заколебалась; будто затопили её слёзы. Только на мгновение; вслед за этим зазвучала ясно и победно. Чудо земли Семиградской.

Затем шествие покинуло Гамельн. Оно принялось подниматься по склонам горы Коппель. Лес зашумел над головами тысяч внимающих.

Неутомимо звучала крысоловья свирель. Поначалу слетала с неё насмешка над всеми и всем, насмешка, похожая на смех дьявола на храме Св. Троицы. Поначалу звучали время от времени глубокие стоны, как будто бы неуклюжая чужая рука касалась болящего сердца. Свирель стихала, но не замолкала совсем. Волна возбуждения и веры смыла всё нечистое и запутанное; и дорога была ясна, и всё было ясно.

Крысолов шёл и вырастал со своей песней. Он был высоким; теперь же он словно на голову возвышался над всей толпой.

О, сила крысоловьей свирели! Она возродила (переродила) Гамельн. Она воскресила миры давно мёртвые, воспламенила сердца давно остывшие. Люди Гамельна, доброго ганзейского града, не думали уже о купле-продаже, о прибыли и убытке. Затосковали они неведомыми в другое время томлениями, размечтались невиданными раньше снами. О, сила крысоловьей свирели!

А не переродила ли самого крысолова его свирель? Он уже не думал о пустяковой награде, о мелочной злобе, о Фроше, Штрумме; наконец, не думал о Кристиане. Он чувствовал боль, но больше (томительную) тоску.

Песня свирели очистила боль крысолова; очистила мысль об Агнес. О, земля Семиградская!

Сердце его когда-то грезило о ней; но только свирель сделала её реальной. И как звучала могуче и ясно свирель, повторял крысолов: "Ни вина, ни грех!"

Путь ясен, и ясна цель. Не нужно ли броситься в пропасть, чтобы достигнуть рая? Агнес пошла той дорогой; он догонит, да, догонит Агнес.

Народ Гамельна шёл за своим хмурым и задумчивым вождём, за властной и могучей песнью его свирели.

Она срывала его и влекла дальше. Дальше, к вратам --

Они спотыкались по дороге и на бездорожье, падали, чтобы подняться и идти дальше. Они слышали только крысолова и видели только крысолова. И как пришли, отворилась внезапно перед ними пропасть.

Крысолов стоял над пропастью, ещё более мрачный, более величественный. Могуче и торжественно звучала свирель.

Никто из Гамельна не остановился перед вратами. Никто, кроме Зеппа Йоргена, задумавшегося над гладью реки. Все пошли за звуками свирели с искренней улыбкой и распростёртыми объятьями: о, земля Семиградская! Все прошли и исчезли беззвучно. А хмурый и безмолвный вождь свистел и свистел. Толпа подчинялась звукам крысоловьей песни; в конце концов, крысолов остался один над пропастью.

--

Он вспомнил о "да", сказанном весенним вечером. Вспомнил об Агнес, которая его обошла, но которую можно догнать. Он наклонился над пропастью.

Было тихо, по-особенному тихо. Свирель упала из рук крысолова. А его свирель означала жизнь.

Звуки её будто ещё доносились во время падения: звуки её вели крысолова, как они вели толпу -

"Да," ответил крысолов безмолвной пропасти. И он тоже искал врата.

Так ушёл крысолов и остальные из Гамельна; однако доподлинно неизвестно, пришли ли они в землю Семиградскую.

[Мечтатель]

XXV

Řeka plyne. Plyne, nerušena osudy.

Rybářský člun se houpá na řece; ale Jörgena nenapadá rozprostříti sítě. Sedí na člunu a dumá.

Těžko by pověděl, proč je mu smutno. Nechápe ještě, ale počíná tušit.

Je ticho... ticho.

Je nedělní den a bylo by třeba zvoniti k požehnání. Ale zvon chrámový se neozývá.

Je nedělní den a měšťané Hameln, jejich ženy, synové i dcerky měli by se procházeti po březích. Ale hráze jsou pusty.

Je nedělní den, den, kdy se vyfintění hejskové a rozesmáté frejířky posmívají nejvíce Jörgenovi; dnes však se nikdo nesměje.

A Sepp Jörgen, který tušil, počíná chápat.

Stalo se něco. Vzpomíná na průvod, který šel za krysařem; vzpomíná na bledou krysařovu tvář.

Sepp Jörgen chopil se vesel a zamířil ku břehu. Přivázal loď a ubíral se k Hameln.

Ulice byly pusty. Krámy byly pusty. Krčmy byly pusty.

Sepp Jörgen šel podloubím. Jindy této doby bylo zde živo: dnes ani člověka.

Krok Jörgenův zní nějak zlověstně na chladných kamenech.

Jörgen stanul u kostela. Žebráci a žebračky nestáli u vchodu; to ho udivilo. Jörgen šel dále. V kostele bylo ticho. Mnohem zlověstněji ozýval se zde rybářův krok. Pokropil se svěcenou vodou, ale jeho oči viděly stále prázdno: prázdno v lavicích, prázdno před oltářem. Pod klenbou chrámovou bylo takové ticho, že Jörgen domníval se slyšeti hovor dvou andělů na oltáři k sobě se choulících. Ozvěna vlastních kroků ho děsila. Kráčel tiše, po špičkách, a přece hluk kroků rušil zakleté ticho.

Jörgen posléze chápal, stoje tváří v tvář Ukřižovanému. Všichni odešli. Je posledním mužem v Hameln. Posledním člověkem v Hameln.

Úžas této myšlenky zhroutil rybáře málem; zachytil se stěží schodiště prázdné kazatelny.

Zvuky píšťaly krysařovy ožily v jeho paměti; zaniknuvší tóny teprve nyní ho podmaňovaly. Kouzlo, kterému podlehli všichni v Hameln, podmanilo rybáře, přeživšího okouzlovatele.

A rybář kráčel po stopách krysaře a těch, kdo šli za ním. Kráčel, domnívaje se slyšeti zvuky píšťaly.


Река течёт. Она течёт, (не тронутая событиями).

На реке раскачивается рыбацкий чёлн; но Йоргену не приходит на ум раскинуть сеть. Он сидит в лодке и думает.

Ему было бы трудно сказать, почему ему грустно. Ещё не понимая, он начинает догадываться.

Тишина... тишина.

Воскресенье, и должны были бы звонить к вечерне. Но колокола собора не слышно.

Воскресенье, и горожане Гамельна, их жёны, их сыновья и дочери должны были бы прогуливаться по берегам. Но дамбы безлюдны.

Воскресенье, день, когда разодетые вертопрахи и смешливые шалопутки больше всего посмеиваются над Йоргеном; однако сегодня никто не смеётся.

И Зепп Йорген, который предчувствовал, начинает понимать.

Что-то произошло. Он вспоминает шествие, которое шло за крысоловом; вспоминает бледное лицо крысолова.

Зепп Йорген весело взялся (за вёсла) и направился к берегу. Он привязал лодку и пошёл в город.

Улицы были безлюдны. Лавки были безлюдны. Корчмы были безлюдны.

Зепп Йорген шёл через аркаду. В иное время в эту пору дня здесь было оживлённо; сегодня не было ни человека.

Йоргеновы шаги по холодным камням звучали как-то зловеще.

Йорген остановился у собора. Нищие и нищенки не стояли у входа; это его удивило. Йорген пошёл дальше. В соборе была тишина. Намного более зловеще раздавались здесь шаги рыбака. Он окропил себя святой водой, но его глаза непрерывно видели только пустоту: пустоту на скамьях, пустоту перед алтарём. Под сводом собора было так тихо, что Йоргену подумалось: он слышит разговор двух ангелов на алтаре, прижимающихся друг к другу. Эхо от собственных шагов его напугало. Он ступал тише, на цыпочках, но все равно шум шагов нарушал зачарованную тишину.

Йорген, наконец, понял, стоя лицом к лицу с Распятым. Все ушли. Он - последний муж в Гамельне. Он - последний человек в Гамельне.

Изумление от этой мысли едва не заставило рыбака рухнуть; он с трудом схватился за лестницу пустой кафедры.

Звуки свирели крысолова ожили в его памяти; исчезнувшие тоны только теперь его покоряли. Чары, которым поддались все в Гамельне, подчинили рыбака, пережившего чарователя.

И рыбак пошёл по следам крысолова и тех, кто шли за ним. Он ступал, полагая, что слышит звуки свирели.

[Damaskin]

Осталась последняя глава...