Ещё одна регрессия

[mnashe]

   На этот раз явно недавняя история.
   Кажется, настолько чёткой картины не было ещё ни разу. Обычно в регрессиях не бывает ни имён, ни точной передачи фраз, ни столь ярких эмоций. В этот раз — очень живые  воспоминания, сильные переживания.
   Время точно неизвестно, но по ощущениям и по всем признакам похоже, что это гражданская война.
   Жаль, что нет аудиозаписи. Регрессию проводили, как обычно, в субботу под утро. Благодаря необычной яркости, лучше всего было бы просто записать стенограмму, но мы записали по памяти на исходе субботы, наверняка отдельные детали упустили, но вроде всё важное сохранилось. В записи пару мест переставили в соответствии с хронологией, но бо́льшая часть изложена в том порядке, что приходила.

   Нам интересно, что за вера у этой семьи. Я слишком плохо разбираюсь в христианских течениях, Авишаг не разбирается вообще. Я знаю, что икон нет у баптистов, но они вроде молятся на родном языке. Хотя, может быть, это и был их родной язык, хотя обычно они говорили на языке окружения (украинском).
   Вступительную часть медитации я пропускаю, она оказалась мало связана с регрессией: мы планировали другую работу, но подсознание туда не пустило (уже второй раз, там явно сильная боль) и ушло прямо в те воспоминания. Практически без перехода, без обычных для регрессии предварительной работы с блоком и обратного отсчёта.


   Больно. Голова болит и скрутиться калачиком хочется.
   Сапоги. Ноги в сапогах. Трое или четверо мужиков колотят ногами девочку лет 9–10.
   Молчу. Смотрю и молчу. На меня смотрит мужик. Довольно ухмыляется, смотрит, как дубасят и получает от этого удовольствие. Крутит ус и пускает дым из трубки.
   Этот дым вызывает возмущение. Папка казав: «не можна смаліть у хаті». (Вспомнила, как отец выносил ослабевшего старенького деда на лавку возле дома курить трубку: сам он никогда не курил, в хате курить на разрешал, но уважал желание отца).
   [Чуть раньше]
   Мама была во дворе, вешала бельё (скорее всего). Я услышала её крик: «Ой, Лесю!», и тут же в хату ворвался усатый мужик. Уже поняла, что это враг. По его требованию принесла ему пить. Он отпил и похотливо погладил по щеке. Поняла, что он собирается сделать, и укусила его за руку. Он вскрикнул от боли и наотмашь ударил по лицу. От удара улетела в угол комнаты. Ворвались несколько мужиков и начали избивать сапогами. Первый её больше не трогал, лишь довольно наблюдал за избиением, пока не забили до смерти.
   Я не кричала: не знала, что происходит снаружи, и боялась, что мамка прибежит на мой крик, и на неё тоже набросятся.
   — Что было с остальными?
   Какой-то мужик полез на маму насиловать. Мама не сопротивлялась, надеясь, что они получат своё и не тронут детей.
   Младший брат лет четырёх (то ли Івасик, то ли Іванко) играл на заднем дворе с домашними птицами. Услышав мамин вскрик, он побежал к ней. Один из всадников, не спускаясь с лошади, со спины рубанул его саблей, разрубив пополам.
   — Кто были эти враги? Чужеземцы?
   — Нет, я понимала их речь. Они не из нашей деревни, но и не издалека. Когда война (?) закончилась, они просто разошлись по домам, не получив возмездия...

* * *

   Мы жили впятером: папка, мама, бабушка, я и братик. Был ещё дед, но он умер ещё до рождения брата (было мне 2–3 года).
   Вижу перед собой стол.
   Братик попытался взять что-то со стола без молитвы. Папка нахмурился, я испугалась. Папка редко сердился. Голос никогда не повышал, достаточно было нахмурить брови. Мама попыталась заступиться за братика, мол, он маленький ещё, а папка сказал, что он уже большой (года три), мужик растёт, должен учиться терпеть.
   Потом папка произнёс молитву на каком-то непонятном языке; бабушка не так молиться учит. Вообще, в доме нет ни одной иконы, но у бабушки припрятана маленькая иконка. Бабушка сказала, что, когда я вырасту и пойду замуж, чтоб забрала эту иконку с собой. Бабушкины молитвы и иконка — наш секрет. Я об этом маме не говорю, хотя бабушка никогда об этом открыто не просила, но мне самой понятно, что говорить об этом не надо. Бабушкину молитву я каждый день перед сном говорю. Бабушка говорит, что Боженьке надо спасибо говорить, даже если в доме нет крошки хлеба, а мы — богатые: у нас есть большой красивый каравай и крынка молока (другая еда тоже есть, и птица домашняя, но бабушка подчёркивала именно хлеб и молоко).

* * *

   Папка помер по весне год назад. Здоровенный бык ошалел (съев какой-то хмельной травы), мотал головой и нёсся без разбора на людей. Народ в страхе разбегался, а бык уже направился в какой-то двор, где были дети. (Папка был больший и сильный. Он гнул подковы голыми руками; в одиночку принёс в местную церковь тяжеленный колокол, с которым трое мужиков не справились. Я его спросила, зачем он колокол несёт, ведь мы же туда не ходим, а папка сказал, что надо добрые дела делать...) Папка пошёл на быка, тот опрокинул его на землю и с размаху наступил на него, что-то хрустнуло. Папкино вмешательство дало отсрочку, за это время люди пришли в себя, собрались и убили быка.
   Папка ещё какое-то время лежал на печи, отхаркивался кровью. Приходила бабка-знахарка, сказала, что не сможет выходить его, но мама очень просила, и она поила его какими-то травами.
   После папкиной смерти мама в благодарность подарила знахарке свой нарядный платок, который она носила только по праздникам. Бабка не хотела его брать, но мама уговорила.
   Папку похоронили на холме, который было видно из окна хаты. Над могилой росло тоненькое деревце.

* * *

   После папкиной смерти я мамке много помогаю: воду из колодца ношу, и каравай печь умею. А братик всё путается под ногами, работу делать не даёт. Как-то я на него рассердилась, замахнулась с досады. Мамка меня поругала, мол, нельзя брата обижать, он подрастёт — нам защитой будет вместо папки. Он на отца похож. Я беленькая, а у него коричневые волосы с рыжеватым оттенком как у папки. Я обиделась тогда на мамку. Я ведь всё по дому делаю, помогаю ей, а он только мешает, а она говорит — защитник...

* * *

После смерти отца (единственного оставшегося сына) бабка стала усыхать. Неделю назад её схоронили на том же холме.

* * *

   Когда мне было лет 6–7, папка посадил меня в телегу, и мы поехали куда-то далеко.
   Приехали к какому-то холму или насыпи, поросшей травой. Открылась дверь землянки в холме, навстречу нам вышел маленький (по сравнению с папой) щуплый старичок в чёрной одежде. Увидев фигуру в чёрном, я испугалась. Но потом подняла глаза и увидела очень добрые глаза на морщинистом лице и длинную бороду. Огромный папка склонился перед этим маленьким старцем, и я тогда подумала, что так, наверное, выглядит Бог. Они о чём-то беседовали (языка я не понимала), старик благословил отца, а потом папка подвёл и меня к нему. Старец положил ладони мне на голову, а потом наклонился и прикоснулся губами ко лбу. Папка сказал, что когда я вырасту (подразумевалось начало менструаций), мы приедем сюда ещё раз.
   Но этого не сбылось: все погибли...

* * *

   Мама прожила ещё года два, часто сидела на том холмике, вся серая от горя... Однажды она так и осталась сидеть под уже подросшим деревом. Люди схоронили её там же...