Благодать. Сборник рассказов.

[Ignacio Oslikov]

                                                                                                                                            Дошло.


Алексей Львович в одиночестве сидел среди тихого, тёплого весеннего вечера, в своей комнате перед открытым окном, не зажигая света. С реки доносился женский голос. "Pace, pace, mio Dio!" - пела Клавдия Фёдоровна, и сердце Алексея Львовича переполняла невыносимая тоска, тоска невозможного близкого, тоска недаваемого Судьбой. Он захлопнул окно и сел писать. "Невидимая красная нить связывает тех, кому суждено было встретиться, независимо от времени, места или обстоятельств. Нить может растягиваться или сбиваться в клубок, но она никогда не порвется, - внезапно до него дошло, что он цитирует из ВКонтакта, из паблика "Философия|Изотерика|Психология". - Господи, за что я так пошл и глуп, за что я так бесполезен?! Зачем я, если я никому не нужен? Зачем эта весна, зачем эта река, зачем это окно, зачем этот паблик, зачем эти чёртовы южане, зачем, зачем, зачем!?" Алексей Львович вновь открыл окно. "Oh Dio, Dio, fa ch'io muoia; Che la calma può darmi morte sol. Invan la pace qui sperò quest'alma In preda a tanto duol", - голос был глуховат в сыром весеннем воздухе, но так это "pace, pace" отражалось от блеклых небес, так плыло к самому сердцу Алексея Львовича, что он застонал, закрыл окно и пошёл к холодильнику.

[ostapenkovr]

Тут холодильник взвыл и испустил дух.

[Ignacio Oslikov]

                                                                               Прочитал. Часть первая.

Алексей Львович открыл томик Мицкевича и прочитал:

"Когда увидишь челн убогий".^*

Закрыл. Утопил лицо своё в ладонях. Протёр утомлённые монитором глаза. Потёр измученный мыслью лоб. И изрёк:
— Нет, нет, решительно — нет! Так, решительно, больше нельзя. Да, так больше нельзя, с этим надо что-то делать, да, да, да! С этим надо что-то делать! С этим надо кончать!

* Строчка из стихотворения Адама Мицкевича "Пловец":

Когда увидишь челн убогий,
Гонимый грозною волной,
Ты сердце не томи тревогой,
Не застилай глаза слезой!
Давно исчез корабль в тумане,
И уплыла надежда с ним;
Что толку в немощном рыданье,
Когда конец неотвратим?
Нет, лучше, с грозной бурей споря,
Последний миг борьбе отдать,
Чем с отмели глядеть на море
И раны горестно считать.

[Ignacio Oslikov]

Рассказ Никитишны.


— Вот, было, значит, как. Прибегает ко мне Николавна и говорит: "Никитишна, война термоядерная будет, надо запасы делать. Я ей: "Какие?" А она отвечает: сахар, соль, тушёнку, спички. Вот и пошла я, накупила всего, пораскладывала по углам и жду термояда. Долго ждала. Вначале всё по телевизору говорили, фильмы крутили, Ургант выступал, евреи всякие, Кадыров. Опять же, сериал показывали. Там тоже еврейка была в главной роли. Как мадонна, только не совсем. Не совсем мадонна, а так, муж у неё гулял. Потом что-то там ещё было по телевизору. Сын всё смеялся, что мать, мол, все углы продуктами забила, скоро в сахаре черви заведутся. Я ему, дурак ты, в сахаре червей не бывает. А он отвечал, что будут, после термояда, из-за генетических изменений. А я ему, дурак и всё. Потом, сами помните, как всё и началось. И вот, термояд взорвали. Там, за лесом, гриб висел. Я не смотрела, нам ещё в школе говорили, чтоб не смотрели. А молодым в школе такого не рассказывали, они смотрели, слепли. А я, всё как в школе рассказывали, сделала: в белую простыню с головой завернулась и в канаву. А сын не стал так делать. Он с женой и внуками за два дня в райцентр уехал. Тихо. Рано утром. Меня даже не разбудил. Туда термояд и попал. Разбудил бы меня, сказал бы, что в райцентр едет, я бы ему объяснила, что нельзя туда, там рядом с городом военный аэродром, если что, бомбить будут. Но он меня не разбудил. Пожалел будить, думаю. А нам в школе когда ещё говорили, что ежели война, то наш аэродром обязательно в первую очередь разбомбят. Правильно говорили. Так и вышло. А может и не из-за аэродрома термояд туда кинули. А так просто, для устрашения. Надо же было куда-то кинуть, не в нормальное же место. А тут и жертв не особо много, а страшно всем. Всему миру страшно — могут! И термояд, говорят, слабый совсем был. Но сгорело много чего и кого. И стали мы жить после термояда. Через некоторое время пошла я за сахаром в сени, ну, за новой пачкой. Беру, значит, открываю, а там черви: белые такие, достаточно приятные на вид. А вместе со мной теперь Николавна жила, у неё никогда никого же не было. Я ей червей показываю, а она говорит, их есть можно, они же чистые, одним сахаром питаются. Стали мы их есть. Черви на вкус сладкие, чуть с кислинкой. Приятные даже. И много-много их в запасах было: мы их всё ели и ели. Но вдруг как-то утром чувствую, что-то за ухом ползает. Руку сунула, там червь этот, сахарный. Ну, думаю, заполз куда негодник. С чаем его на завтрак съела. А некоторое время спустя Николаевна мне говорит, что у ней всё исподнее в червях, и что ей кажется, что черви у неё там живут. Я посмеялась ещё, мол, не моемся, вот и гниём заживо. А потом и у меня так стало. И выяснилось тут, что у всех в сахаре черви, что это такие мутации из-за радиации, и что черви эти у тех, кто их ест, в организме потомство имеют и в любых органах живут.
Так рассказывала старая Никтишна, доставая кончиком пальца из глаза маленького белого червячка и тут же отправляя его в рот.

[Y.R.P.]

Они пережила ракеты, они пережили бомбы, они пережили пожары, они
пережили эпидемии - которые оказались не такими опустошительными уж вовсе,
и вполне возможно, не были вызваны применением бактериологического оружия.
Во всяком случае, обе воюющие стороны горячо отрицали это - и они пережили
длительный период беспорядков, когда гражданское правительство корчилось в
агонии, как змея со сломанной спиной. Они продолжали жить. Жизнь
продолжалась.

[Ignacio Oslikov]

Из внезапного.

Внезапно Алексей Львович нащупал рукой что-то твёрдое. "Какой же большой!" — произнёс он восхищённо. "Не большой, а большая, — раздался в ответ ильюшин голосок. — Коленка, дедуля, существительное женского рода".

[RockyRaccoon]

Нет, конечно, смешение стиля ХIХ века и современной действительности  вполне допустимо. Но в ограниченных количествах. Такое чувство, будто на завтрак, обед и ужин вот уж который месяц кормят одним и тем же весьма изысканным, но уже вызывающим рвотный рефлекс блюдом. Уж извините, господа автор и те, у кого не вызывает...

[Ignacio Oslikov]

Сорок дней.


Игорь Петрович сидел на кухне у маленького ночника с вылинявшим абажуром за столом покрытым клеёнчатой, с яблочно-смородиновым узором, скатертью. Сегодня было ровно сорок дней со смерти жены. Сорок дней тому назад, в холодный день в самом конце марта, пошла Инна Даниловна за реку в магазин и убилась. Зима в этот год задержалась в наших краях до самого начала апреля. В середине марта вроде как верх брать начала весна, всё таяло, обильные февральские снегопады обернулись ручьями с холмов и затопленными улицами, и вот тебе перец в рот, в самом конце месяца вдруг стукнули морозы под минус десять. И всё обледенело. В тот холодный ветреный день из дому выходить не хотелось, было воскресенье, часов до одиннадцати дня Игорь Петрович пролежал в постели, забавляясь с котом и время от времени заходя с телефона в Вконтакт. В одиннадцать же часов ему невыносимо захотелось в туалет, он встал, вынужден был умыться, и, шаркая старыми тапками, в махровом халате, прошёл на кухню и обнаружил там свою супругу перед раскрытым холодильником в не лучшем расположении духа.
— Жрать нечего, — комментировала Инна Даниловна, одной рукой что-то шебурша в практически пустом холодильнике, а другой копаясь в лифчике.
— Ты намекаешь, что я должен идти в магазин?
— Я ничего не намекаю. Я говорю, что жрать нечего. Тебе — в первую очередь. Я могу и без еды обойтись.
— Знаешь, я бы пошёл, но Киреев отписал, что у него опять проблемы с сайтом. Я же обещал... Я предоплату брал. Ведь ты не хочешь, чтобы деньги пришлось возвращать? — врал Игорь Петрович, глядя в окно на серый день и обледенелый пейзаж. — Сходи, ну, пожалуйста, — медово тянул Игорь Петрович, — а я пока разберусь, что там с сайтом случилось.
— Хорошо, схожу: я всегда хожу, несу, делаю... Этого и следовало ожидать... Чего ещё мне ожидать-то? Мне стоит вообще ещё чего-то ожидать в этой жизни? — Инна Даниловна смотрела из-под тёмной чёлки на облупленный АГВ. Ноги её были длины и тонки, лицо бледно, халат из фланели без двух снизу пуговиц, волосы тусклы, руки просты и о будущем своём она совершенно не думала; не знала, чего хотеть, о чём мечтать, что чувствовать. И было ей тридцать четыре года, а жизни оставалось чуть менее часа.
Игорю Петровичу было тридцать лет и жить он ещё намеревался долго, и, даже, намеревался с какого-нибудь очередного и крайне удачного заказа по сайтостроительству поставить новый АГВ. Также Игорь Петрович совсем не хотел выходить в этот и все последующие до настоящей весны дни из дому, хотел пить пиво, чесать живот коту и, доделав работу, получить с Киреева остаток причитающихся денег. Всё это было вполне выполнимо даже не смотря на мельтешение жены и её вечную ментальную напряжённую неопределённость и безжеланность.
— Закрой за мной! — донеслось из сеней. Игорь Петрович успел увидеть мелькнувший серый пуховик, а затем раздалось хлопанье двери и по старой лестнице (ох, аварийная же совсем-совсем) проскрипели шаги жены.
Закрыв дверь, он подошёл к окну. Но не к тому, которое выходило на улицу и открывало вид на холмы и реку в долине, а к противоположному, в сторону сарая: серые доски, прижавшаяся к ним берёза, и соседский кот на заборе — рыжий, облезлый соседский кот. Постояв так минут десять в полнейшем бездумье, Игорь Петрович вернулся к себе в постель и потянулся за телефоном. Но ему внезапно расхотелось заходить в Вконтакт: ему внезапно подумалось, что он с трудом терпит свою жену, её темную чёлку, её тёмную пустоту и тёмную яму её открытого рта в предрассветных сумерках рядом со своим лицом. Он сел на кровати. Взял газету, начал читать. Так он читал некоторое время, когда в дверь раздались стуки и звонки. Одновременно же зазвонил телефон. Вдобавок кто-то колотил в окно. Игорь Петрович понял, что придётся идти и открывать, и что-то решать.
Открыв входную дверь, он увидел с десяток своих односельчан, которые все вместе кричали имя его жены и что-то ещё. Он вслушался в крики и разобрал, что жен у него больше нет, что она погибла, "убившись на ровном месте", которое, на самом деле, было не ровным местом, а крутым, обледенелым спуском к мосту через реку. Игорь Петрович стоял в махровом халате и в старых тапках на холодном ветру и молча смотрел, как плетут свой узор чёрные ольхи по склонам холмов. Пейзаж был вполне брейгелевский.
И вот сорок дней. Сорок дней, как он стал жить вдвоём с котом. За это время он так и не доделал обещанного Кирееву, и Киреев уже требовал возвратить предоплату, но зато появились два новых заказа от нормальных клиентов, и один из заказов сегодня удалось доделать и сдать. Игорь Петрович сидел перед маленькой рюмкой с водкой. Он сидел так уже с час, не сделав ни одного глотка. Он, собственно, так до сих пор и не осознал, что же произошло, и произошло ли что-то вообще. Он пытался понять, есть ли какие перемены в нём, в его жизни, в жизни окружающих, в мире вообще. И ничего понять не мог. И смотрел в окно на полную майскую луну в молодой листве. Внезапно, оторвав взгляд от заоконной ночи, он глянул в коридор: из соседней комнаты шло какое-то яркое, холодное сияние. Ему стало не по себе. Страх? Надежда? Страх чего? Надежда на что? Он стал вслушиваться в тишину тьмы. Хотел услышать хоть что-то: скрип, стон, шорох, звуки ада. Тишина отвечала насмешкой. А между тем, свечение, идущее из соседней комнаты, становилось совсем уж ярким. Игорь Петрович понял, что должен идти и увидеть. Встал. Вышел в коридор. Вошёл в комнату.
Комната вся была залита дивным голубым светом. Луна смотрела прямо в окно — большая, чистая, щедрая на сияние. У окна стоял маленький столик, у одной стены стояла кровать, у другой платяной шкаф и полка с книгами. Лунные лучи скользили по цветам на окне и ковру на полу. В комнате никого не было.

[Ignacio Oslikov]

Кузнечик.

Раз как-то в погожий тёплый день в начале мая обнажился Алексей Львович до самых своих testiculus и, сойдя с крыльца, поскакал от дома через луг к деревенскому пруду как кузнечик. Скачет, сердечный, радуется, кувыркается, в траве валяется-нежится, на солнце улыбится, бубенцами позвякивает. Доскакал до пруда, а там, у самого берега, на коряге сидит Царевна-лягушка и говорит Алексею Львовичу: "Ты что, болезный?" Огорчился Алексей Львович. Лобик нахмурил. Покачался на корточках и поскакал в обратный путь.

[Ignacio Oslikov]

Сцены в предбаннике.

И было дело, набрал Алексей Львович в поисковике "сцены в предбаннике" и внезапно получил вот такой результат:

(Yandex) сцены

— Чёрт их побери! — воскликнул Алексей Львович в полнейшем негодовании. — Хоть бы что стоящее в интернет засунули, ан нет, булгаковщину всё продвигают, роман, видите ли, театральный! В Великий пост поисковик выдаёт какую-то театральщину! Безобразие!

И, возмущённый непотребным поведением Яндекса, Алексей Львович предался думам.

[Ignacio Oslikov]

                                                                               Прочитал. Часть вторая.

Алексей Львович открыл либретто "Руслана и Людмилы" Глинки и прочитал:

Минет наше горе *

Закрыл либретто. Открыл Орфоэпический словарь русского языка. И понял, что всё безнадёжно.

* Строка из романса Ратмира из оперы Глинки "Руслан и Людмила":
http://libretto-oper.ru/glinka/ruslan-and-lyudmila

[Ignacio Oslikov]

Пиеса №1.

На.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Он — жаждет Её.
Она — жаждет Его, но не этого, а того.


ДЕЙСТВИЕ

Он. Иди.
Она. Иду.

Занавес

[Ignacio Oslikov]

Пиеса №2.

В.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Он — жаждет Её.
Она — жаждет Его, но не этого, а того.


ДЕЙСТВИЕ

Он. Едь.
Она. Еду.

Занавес

[Ignacio Oslikov]

Первая мерянская песнь.

В лепетитной нуаровой робе,
Утопив подбородок в боа,
Вы одеты слегка не по моде,
Дорогая принцесса с Гоа.

Вдоль горящих кольцом буливаров
Растекается златом жара —
Вы в нуарах своих, божуарах,
Вся нездешне бледна и строга.

В Ваших серых глазах отраженье
И скрипичность в тонких руках,
И ничто не сулит наслажденье,
Но сулит лишь мученье и крах.

Я приближен к Вам невозможно,
Я стою у самой черты:
Не пускайте меня, мне тревожно,
Я ещё не готов жечь мосты.

Скрипач Константин Казначеев

[Ignacio Oslikov]

Вторая мерянская песнь.

Вкруг Талдомасты лес сосновый -
Там на цепях дрожащих гроб,
И в том гробу моя невеста,
И хладно склизок её лоб.
И склизки рот ее и руки,
И возмущает её тлен,
И утомляют её муки
Избечь сей плен.

[Ignacio Oslikov]

Багатель № 1.

О топониме "Сосново".

Напевшись песен, Алексей Львович отложил в сторону свой кантель* и посмотрел на часы: настало время отдаться обеду. Обеду он обычно отдавался в светлой просторной комнате своего сельского дома, выходившей окнами на живописный луг, ограничиваемый с одной стороны берёзовой рощей и собственно домом Алексея Львовича, с другой стороны спуском к реке, а с двух остальных сторон — горизонтом, уходящим в небо.
Алексей Львович проследовал к большому, лакированному коричневому столу горбачёвских времён, накрытому крахмальной белой скатертью, обвязанной по краям крючком тётушкой Алексея Львовича, когда та была ещё в девицах. На столе стоял обед. Среди поданного к обеду на этот раз были щавелевый суп с кокетливым яичным желтком на дне тарелки, салат из гусиной печени с шампиньонами, свежими огурцами и зеленью, перловая каша со шкварками, пиво "Merjamaan Kulta" и базиликовый чай. Алексей Львович несколько небрежно устроился в жёлтом плетёном кресле — перед ним на жостовском подносе лежал айпад. Откинув крышку девайса, Алексей Львович вошёл в яндекс-почту и начал писать мейл: "Милая Клавдия Фёдоровна! Нынче ночью я видел Вас в своём сне — Вы в гробу лежали в боа, от Вас исходил герлен, и я понял, что жажду", — Алексей Львович отодвинул от себя айпад. Нет, не то. Вновь подвинул к себе айпад, стёр набранное и начал снова: "Клавдия Фёдоровна! В гробу я Вас видал, я не готов ещё жечь мосты!" Отпив пива, Алексей Львович удалил и это. Отпив ещё, начал по новой: "Клавдия Фёдоровна! Давеча Вы на форуме изволили писать об этимологии топонима "Сосново", — нет, опять не то! — Вот Вы, Клавдия Фёдоровна, давеча писали на форуме, что топоним "Сосново" означает вовсе не то, что мне представлялось", — Алексей Львович опять отодвинул от себя айпад и сделал глоток пива. После чего решительно стёр написанное и забанил Клавдию Фёдоровну.

* Кантель — старинный мерянский музыкальный инструмент.

[Ignacio Oslikov]

Категорический императив Иммануила Канта.

Раз в пятницу под вечер шла бабка Пантократова опушкой ельника и показалось ей, что кусты шевелятся. Остановилась она. Подошла поближе. Глядит, а в кустах Вадька, сын Николая Павловича, показывает Люське, дочке Леонида Саввыча, шишку, и Люська своими тонкими загорелыми пальцами эту шишку теребит. Достала бабка Пантократова айфон и быстро нащёлкала кадров "для кого надо", и понеслась с трофеями "к кому надо", то бишь — к Алексею Львовичу.
Алексей Львович некоторое время нахмурившись рассматривал притащенные бабкой Пантократовой артефакты, а потом помрачнел и, помрачнев, созвал Совет Талдомасты.
Мрачный и решительный держал Алексей Львович речь.

— Уважаемые члены Совета Талдомасты! К вам обращаюсь я! В нашем селении произошла вещь неслыханная, немыслимая — экологическое преступление. Все мы знаем, что славна и богата наша земля хвойными лесами. И знаем мы также все, что хвойные леса произрастают из шишек, — Алексей Львович тут сделал паузу, выразительно посмотрел на собрание и отпил воды из стакана. — Предки завещали нам свою мудрость: шишка должна лежать там, где упала, и поднимать её руками — преступление! Природа лучше нас знает, где оставить своё семя: упала шишка — пусть лежит, пусть семя даст в этом месте. Где упала, там и взрастёт! Талдомастцы! Сегодня два наших юных односельчанина, — Вадька, двадцати одного года, отпрыск Николая Павловича, и Люська, восемнадцати лет, дочь единственная Леонида Саввыча, совершили кощунство: они взяли шишку в руки! — по залу прошёл гул недоумения и возмущения. Алексей Львович постучал карандашом по столу и продолжил. — Они заслужили наказания! Прошу Собрание рассмотреть данный случай и назначить обоим молодым людям наказание соразмерное всей тяжести совершённого ими.

Минут двадцать отцы Талдомасты обсуждали случившееся и вынесли своё заключение: Вадьку, сына Николая Павловича, и Люську, дочь Леонида Саввыча, наказать прилюдно солёной мокрой розгой по голому телу, а именно — по ягодицам: Люську тридцатью ударами, а Вадьку тридцатью пятью. Наказание назначили на субботу после бани.

В назначенное время на площади перед талдомастской церковью собрался народ. У паперти стояла основательная скамья, а вокруг скамьи прохаживался Прокопий Иванович, главный исполнитель телесных наказаний в Талдомасте. Две женщины в белых платочках тем временем принесли большую бадью с солёной водой, в которой были замочены весьма длинные и толстые розги. Из церкви вывели  поникших Вадьку и Люську. Первой было решено сечь Люську. Два крепких парня подхватили Люську под руки и потащили к скамье. Люська загребала ногами, кричала криком, что больше не будет, и умоляла не наказывать её прилюдно, обещая с испугу Прокопию Ивановичу такое, что Алексей Львович посулил Люське за это дополнительную порцию из двадцати ударов "через месячишко". Брыкающуюся Люську разложили на скамье и, задрав платье, прицепили подол бельевой прищепкой к вороту. Один парень держал Люську за руки, другой за ноги. Люська притихла. Притихли все. Все устремили взоры на пока ещё белые, подрагивающие  девичьи ягодицы. Алексей Львович махнул рукой и Прокопий Иванович тяжело и ловко опустил свистящую розгу на люськин зад. Вздулась алая полоса. "Раз!" — кто-то считал удары вслух. "Два!" — розга опустилась ещё раз. Рядом с первой полосой загорелась вторая. Люська вся дрожала, но молчала. "Три!" — из груди Люськи вырвался вздох. Палач между ударами водил розгой по ягодицам, поглаживая, поигрывая страдающей плотью. "Четыре!" — Люська дёрнулась, пытаясь увернуться от удара. Парни крепче схватили Люську. "Пять!" — и над площадью раздался истошный девичий крик. Прокопий Иванович взял свежую розгу. Удары продолжали сыпаться с неослабевающей силой — звучные, крепкие, нещадные. Наказуемая кричала без передыху. После десятого и пятнадцатого удара палач вновь сменил розгу, а на семнадцатом ударе из растерзанных ягодиц потекла кровь.
— Разведите ей ноги, да пошире! — скомандовал Алексей Львович. — Пусть и там получит!
Оставшиеся тринадцать ударов Люська получила не только по ягодицам, но и по верхней, самой чувствительной и аппетитной части ляжек, самые же последние удары были нанесены между ног.
— Отдохнёт пусть пару минут, — произнёс Алексей Львович. — Готовьте Вадьку!
Всё те же парни, что тащили и держали Люську, теперь схватили под руки Вадьку. Вадька шёл спокойно, зло. Со скамьи слышался тихий вой — бабка Пантократова втирала в истерзанные люськины ягодицы соль. По завершении этой обязательной после любой доброй порки процедуры, рыдающую Люську подняли со скамьи и подвели с по-прежнему задранным платьем к позорному столбу.
— Привяжите её! — в голосе Алексея Львовича не было никакой жалости. — Пусть постоит, пока её дружка вразумлять будут, попоит комаров!
А тем временем на скамье разложили Вадьку и спустили ему пониже штаны.  Прокопий Иванович не спеша выбирал из бадьи розгу.

Алексей Львович, утомлённый всей этой процедурой, прошёл через толпу сельчан и вышел на дорогу к реке. Спускался вечер, от воды тянуло свежестью, наступал покой. "Раз!" — глухо донеслось с площади. Алексей Львович думал о своём. Внезапно он заметил, что идёт уже не один. Рядом с ним шёл мужчина лет так тридцати.
— А что Вы, Алексей Львович, думаете о категорическом императиве Канта? — голос незнакомца был вкрадчив и как-будто театрально поставлен.
Алексей Львович обернулся. Его неожиданный собеседник в сгущавшихся сумерках выглядел несколько небрежным и развязанным, как показалось Алексею Львовичу. На молодом мужчине были узкие чёрные брюки из плотного шёлка и розовый атласный батник, обтягивающий тонкое и сильное тело, не до конца застёгнутый на груди с вьющимися волосами. В эти вьющиеся волосы спускалась с сильной, по-девичьи сильной и округлой шеи, серебряная цепочка. Эта волосатая грудь, длинная, как-то по-лебединому изогнутая шея с чуть запрокинутой головой и серебряная цепочка почему-то очень поразили и взволновали Алексея Львовича: было в этом внезапно что-то девичье, девичья нежность, печальность и округлость и девичья же сила.
— А собственно, с кем имею... — хотел поинтересоваться Алексей Львович, но собеседник поспешил его прервать.
— Я задал Вам вопрос про категорический императив, милейший! — интонационно выделяя "Я", незнакомец несколько театрально вскинул свою красивую голову.
Всё было в нём округлое и воздушное, розовые краски лица, шеи, рук, батника, изысканность дикции и ударений, театральность, какая-то избыточная физическая чистота, ухоженность, стройность упругого молодого стебля, влажность глаз и губ — Алексей Львович почувствовал подобие сладкой слабости в членах, где-то в глубине его тела что-то сжалось и вновь расслабилось, словно бабочка затрепетала крыльями; на мгновение Алексею Львовичу показалось, что вдали поёт сопранист.
— Как Вадик кричит! Вам сладко, Алексей Львович? — весь свободный, раскованный, незнакомец с весёлым вызовом смотрел в глаза талдомастского главы.
— Мне... мне на минуту показалось, что это "Alto Giove"...
— Порпоры? Порпора и порка, порка и Порпора! Да Вы не безнадёжны, оказывается! — незнакомец смеялся, кружась вокруг Алексея Львовича, вскидывая руками, выделывая glissade и pas ciseaux.
Вдруг он остановился, слегка поклонился, и, упруго выводя своё тело из поклона, вогнал в Алексея Львовича взгляд — дерзкий, вызывающий взгляд блестящих зорких глаз с большими чёрными зрачками, мерцающих, манящих, обещающих. Алексей Львович почувствовал, что теряет контроль над ситуацией:
— Вы...
— Я!
— Они шишку в руки взяли, понимаете...
— Шишку? Вот шишка, возьмите, не бойтесь, семя упадёт там, где ему назначено природой: куда природой назначено, туда и упадёт, для семени нет запретных мест, дух дышит там, где хочет, в любую расщелину может упасть семя и произрасти — поглядите вокруг, как трава пробивается сквозь асфальт, как на скалах растут деревья, как растёт...
— Как растёт, как растёт...
— Максима, поступай согласно максиме...
— Да!
— Ты уверен? Тебе это необходимо?
— Да!
Над Талдомастой властвовала ночь, ласково обнимая всех и вся, скрывая, нежа, лелея детей Земли. Мир трепетал перед величием Непознаваемого. И было хорошо.

[Ignacio Oslikov]

Облепиховое масло.

"Оба основоположника эмпириокритицизма исходили именно из Канта в своем философском развитии",* — Алексей Львович отложил томик Ленина и взял с прикроватной тумбочки пузырёк с облепиховым маслом. После вчерашнего вечернего императивизма внезапно перешедшего в ночной эмпиризм он чувствовал некоторую разбитость в сочетании с блаженством: местами болело и слегка жгло, отчего Алексей Львович вынужден был призвать к себе бабку Пантократову, и та снабдила его старинным и верным народным средством. Выполнив необходимые процедуры, Алексей Львович вернул пузырёк на место и, откинувшись на подушках, вновь раскрыл Ленина: "С величайшей благодарностью я должен признать, — пишет Мах, — что именно его (Канта) критический идеализм был исходным пунктом всего моего критического мышления. Но оставаться верным ему я не мог. Очень скоро я снова вернулся ко взглядам Беркли", и  затем "пришел к взглядам, близким к взглядам Юма... Я и в настоящее время считаю Беркли и Юма гораздо более последовательными мыслителями, чем Кант" ("Анализ ощущений", с. 292)". **
"Анализ ощущений", — в некоторой задумчивости повторил Алексей Львович, — "да-да, именно анализ ощущений. Для более вдумчивого анализа ощущения необходимо повторить".
Он вновь отложил Ленина. В окно, сквозь бледно-жёлтый тюль, лились потоки солнечного света, казалось, со всех сторон несётся птичье пение, а тихая радость вместе с приятной слабостью проникают в каждую клеточку тела. Алексей Львович лежал безмерно счастливый и естество его наполняла благодать.

* и ** — цитаты из работы В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм".

[Ignacio Oslikov]

Третья мерянская песнь.

Ай май джан май джан май джан
Поезд едет в Ереван
Там живёт один армян
У него большой наган
Очень длинный ятаган
Полный денюжек карман
Дом на озере Севан
А зовут его Тигран
Ай май джан май джан май джан

[Ignacio Oslikov]

Благодать.

Жил у нас на выселках серб Марко, южанин, а за рекой в то время табор с цыганами стоял, а цыгане ещё более южане, нежели сербы — это всем известно. А раз южане, то греха не миновать. И была у Марко жена. Каково её имя, никто не знал, все звали её просто жена Марко, или Маркуша. Была Маркуша полна задом и грудями, походку имела волнительную, глаза и губы вечно влажные, и очень красиво руками умела поправлять волосы — станом при этом напрягаясь и грудью из платья весьма сильно выскальзывая. Вообще она вся была как рыба: того гляди из одежды выскользнет, словно из сетей.

И вот раз чинит Марко у сарая крышу, а за рекой цыгане поют, а среди хора мужского такой женский грудной голос причудливо выводит: "Ой, полюбила я мальчонку, ой да полюбилаааа!" Прислушался Марко, что-то голос знакомый. А тут мимо Аурель-молдаванин идёт, чёрт южный: "Марко, слышь, брат, жена твоя с цыганами за рекой гуляет". Слез Марко с конька, сел в лодку и поплыл на другой берег. Видит — цыгане вокруг возбуждённые, а в середине этого возбуждения его, Марко, жена — простоволосая, в светлом платье и в сапогах с молниями, кофта из козьего пуха с плеч снята и вокруг бёдер обмотана, а сама Маркуша поёт-выпевает. Марко ничего говорить не стал, а взял жену за руку, вывел из этого безобразия, посадил в лодку и отвёз домой. Дома же завёл её в супружескую спальню и говорит: "За позор семьи я тебя поправлю воспитанием через некоторое, весьма умеренное страдание. Ложись на наше ложе брачное вниз лицом". Ну, Маркуша вначале подумала, что коль вниз лицом и через умеренное страдание исправление будет, то это значит, надо ноги раздвинуть и нутро расслабить. Так и сделала, а сама на локтях приподнялась, голову в бок и на мужа глаз свой влажный игриво так скосила: мол, к умеренному страданию готова. А муж ей отвечает, что нет, не так, не к тому готова, что ноги разводить необязательно, так как совсем другое ей предстоит, а именно, считать до десяти. Тут Марко жениного платья подол задирает и штаны с жениного зада приспускает до колен, и говорит ей, как начну твоё поведение безобразное исправлять, так после каждого исправления вслух считай, да не жульничай и не сбивайся. А сам такой хороший, ещё отцовский ремень берёт, на руку наматывает и начинает жену в приличный вид приводить.

— Вжик!
— Ай... раз...
— Вжиик!
— А-а-ай ... два...
— Вввжикк!
— Мамочки, четыре!
— Нет, не четыре, а только три, посему не засчитывается. Ещё раз давай считай!
— Вжик!
— Три, миленький, три...
— Вжииик!
— Ой, Господи, четыре, помилуй!
— Вввввжжжжик!!!
— А... а... ааааааааааа... пяяяять!
— Вжииииик!!!
— Миленький, любимый, шесть, пожалей, не так сильно жарь!
— Вжиииииииииик!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— Сеээээээммммммммммь, а, а, а, боженька добрый...
— Вввввжжжик!!!!!!!!!!
— Ой-ой-ой, восемь ой-ой-ой, восемь!
— ВЖЖЖЖЖЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫК!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, мамочкааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— Сколько?
— Деееевяяять!
— ВВВВВВВВВВВВВВВВВЖЖЖЖЖЖЖЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫК!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— Миленький, любименький, миленький... десять, десять, десять!!! А-а-а-а, Господи, Господи, больно как! Больноооо! — рыдает Маркуша в подушки, суча ногами и елозя всем телом.

Марко отложил ремень, не спеша  потёр руки и устремил взгляд на распухший, багровый женин зад: "Это первая порция. Вторую получишь после вечерни. Ещё десять раз получишь. Пять раз сюда, — Марко сильно сжал горящие ягодицы своей супруги, заставив её застонать, — додрать тут надо. Остальные пять сюда", — провёл властно ладонями по полной белой спине. Тут руки его внезапно скользнули под Маркушу и наполнились прохладным, упругим изобилием её грудей. Марко на несколько мгновений замер, замерла и его жена: было слышно, как она дышит в некотором волнении, словно ждёт чего-то большего, ранее неизведанного её искушённым телом. "Нет, не десять, а пятнадцать, — промолвил Марко тихо и властно, — ещё пять им полагается, — голос Марко стал почти нежен, его пальцы теребили твердеющие соски. Маркуша слабо постанывала.
— Ладно, хватит нежиться, к вечерне пора! Вставай и одевай штаны, да юбку опусти — не с задранной же в храм Божий идти!
Маркуша нехотя встала с ложа.
— Я что сказал? Штаны одевай!
— Не могу, жжёт шибко, — сквозь всхлипы цедила Маркуша.
— А вот так не жжёт? — Марко со всего размаху отвесил безжалостный шлепок по сине-багровому распухшему заду.
— Ай, погоди, больно очень, очень боаально!
Жена стояла вся поникшая, осторожно натягивая штаны. Затем также осторожно опустила юбку. Её глаза, влажные, большие, покорно глядели из-под густых тёмных ресниц. Каштановые волосы, выбившиеся из пучка во время наказания, небрежными локонами струились вдоль белой округлой шеи. Она была хороша, правильна, умело выпорота и готова к молитве. Марко подал ей большой серый плат:
— Накройся.
Маркуша накрыла голову, плечи, грудь и спину пуховым платком и сделала робкий шаг.
— Ой!
— Что ой?
— Саднит там невозможно. От одежды саднит. Не могу.
— Что не можешь? Одетой идти не можешь? Да? Голой идти хочешь? — Марко вновь отвесил по пышному заду увесистый шлепок.
— Я готова идти за тобой хоть на край света! — Маркуша была невыразимо прекрасна.
Марко вышел из дому, направляясь к талдомастской церкви. За ним аккуратными шагами робко следовала жена. Она более не виляла при ходьбе, теперь она несла свой зад скромно, стараясь, чтобы израненные ягодицы не очень сильно соприкасались с грубой домотканой тканью штанов и юбки. Голова её была опущена, плечи вздрагивали при каждом шаге на крутом каменистом спуске, левая рука держала развивающийся на сухом ветру плат под подбородком, а правая на груди. Это была правильная талдомастская женщина, наполненная мудростью мужа, строгостью его направленная к благим помыслам и добрым делам. Стоя в церкви у самых дверей, Маркуша сквозь слёзы глядела на образа — терпение Господа, принявшего муки за наше спасение, придавало ей сил, облегчало страдания плоти всё более и более наливавшейся болью. Она всем сердцем приняла правоту мужа, она жаждала его власти и своего дальнейшего укрепления в смирении и добродетели, и готова была ради этого претерпеть любые страдания.
На обратном пути из храма Маркуша вновь шла за мужем в молчании. Она была готова к дальнейшему исправлению, которое её ожидало по возвращении домой. Внутри неё звучал любящий голос мужа: "Нет, не десять, а пятнадцать". Маркуша пересохшими губами шептала "пятнадцать, пятнадцать", прижимая руками плат к своей полной груди, которой предстояло вскоре принять муки ради исправления души, и от этой мысли душу её наполняла благодать.

[Ignacio Oslikov]

Чему нас учит русская драматургия.

— Русская драматургия учит нас, что ежели в первом акте на стене висит ружьё, то к последнему акту его либо сопрут, либо пропьют, — Алексей Львович читал обязательную еженедельную лекцию по русской и мировой культуре перед юношеством Талдомасты.
— Ваши неправдочки, Алексей Львович! Этому нас учит отнюдь не русская драматургия, а учит нас этому Ваш дружок реб Сюся! — раздался с заднего ряда задорный девичий голос.
Алексей Львович поправил очки и окинул взглядом аудиторию: Люська, дочь Леонида Саввыча, елозя по скамье поротым задом, с вызовом смотрела на талдомастского главу. Взгляд Люськи был дерзок и уверен, страха в нём не было ни на грамм. Алексей Львович вспыхнул, а вспыхнув, пообещал Люське очередную публичную порку, на что получил ответ:
— Да хоть до смерти запорите, а брехун Ваш реб Сюся, ментальный нерусь и вообще человек плохо образованный и без всякого чутья. Русская драматургия нас учит, что если на стене висит ружьё, то оно выстрелит.* Помяните мои слова все: выстрелит ружьё, обязательно выстрелит. Не долго уже ждать.
Возмущённый до предела Алексей Львович выгнал из аудитории Люську и продолжил просвещать талдомастскую молодёжь.

Реб Сюся, в миру Илья Владимирович Гуревич, был верховным раввином всея Талдомасты с 1994 года. До этого Сюся работал инженером-технологом вместе с Алексеем Львовичем на оборонном заводе рядом с райцентром, выпускавшем корпусы снарядов химического оружия до 1988 года и каучуковые изделия барьерного типа после 1988 года. Когда в 1994 году отечественный производитель пал перед натиском разнообразного импорта, приятели устроили эпическую пьянку в овраге близ родного предприятия, закрывшегося до лучших времён, во время которой их обоих хватило просветление, посетило вдохновение и нехило трахнуло по открывшимся чакрам откровение. Короче, оба инженера-технолога ударились в религию — каждый в свою и, захватив в очумевшей от перемен Талдомасте власть, устроили там, как говаривал один лях из соседней Несгинувшей, шариат. Очень быстро в мерянской Талдомасте нашлось два десятка иудеев, занятиями которых стали молитвы, написание методических материалов по разным культурным аспектам, обзор политики и гонки на горных велосипедах по улицам, призванные приобщить селян к здоровому образу жизни и подготовить к правильному восприятию общечеловеческих ценностей. Надо сказать, что иудеев местное население не очень-то жаловало. За беспорядочную езду их называли велосидорами, за культпросветительское духовное насилие обзывали интеллигенцией, а за регулярно устраиваемые пуримы** — алкашнёй. Но в общем и целом всё было мирно, если не считать системной оппозиции в лице престарелой Августины Сигизмундовны, у которой лихие велоездуны задавили двух гусей. И вот теперь выясняется, что не только выжившая из ума Августина Сигизмундовна, но и молодая и отважная Люська, а за ней, наверняка, целый выводок юных смутьянов, не довольны царящей в Талдомасте благодатью. Алексей Львович, вернувшийся с лекции, покачивался в яблоневом саду в гамаке в ожидании ужина и в раздумьях о. Вдруг скрипнула калитка, раздался топот ног и мальчишечий голос, прерывистый от бега, затараторил:
— Алексей Львович, Алексей Львович!!! Реб Сюся ружьеца соснул!
— Ты что несёшь, свинёныш! Что это за оборотец "ружьеца соснул"?! Что ты себе позволяешь?! И что вообще за чушь?! — Алексей Львович негодуя, но в некоторой растерянности, смотрел на русоволосого, совершенно незнакомого ему мальчика, — А чей ты будешь? Кто отец твой? Я тебя никогда не видел!
— Алексей Львович, бегите срочно в Правление, там уже все члены собрались, обсуждают, кто будет кадиш по Сюсечке читать!

Алексей Львович вылез из гамака и, предупредив, чтобы с ужином повременили, двинулся к зданию Совета Талдомасты. Сельский глава был в смятении. Во-первых, он совершенно не понимал как и зачем возможно это эпическое "соснуть ружьеца", а во-вторых, он ещё более не понимал, когда и куда успел деться малолетний гонец. Вот в таком непонимании он подошёл к длинному одноэтажному бревенчатому зданию, служившему местом собрания поселян. Войдя в зал, он увидел столпившихся вокруг лежащего реба Сюси членов Совета. Реб Сюся лежал недвижный, с разнесённой вдребезги головой и, внезапно, совсем-совсем мёртвый. Рядом лежало богато украшенное резьбой ружьё, некогда дарованное Талдомасте посетившим наши места президентом шариатского кантона Чучкерия Кадуром Амамбетовым. Алексей Львович молча смотрел на труп своего давнего товарища.

— Алексей Львович, Вы даже представить не можете, как всё произошло! — плача рассказывал секретарь Совета Андрей Тарасович, — захожу я, значит, в зал, и вижу, что Илья Владимирович взял ствол ртом и насасывает вовсю, как телёночек на ферме из бутылки. Я ему, Вы что делаете, а он молчит и только самозабвенно так сосёт и сосёт! Вот и дососался, пулю себе в голову и высосал... Как рвануло-то, все мозги по стенам, все мозги по стенам...
— А где эти все, как их, ж... жж... ну эти? — Алексей Львович страдал в поисках эвфемизма.
— Задницы? — попытался кто-то помочь.
— Да не, эти, как их, велосипедисты!
— Исчезли куда-то. Все до одного.
— А кто же кадиш по ребу Сюсе читать будет?
— А этого мы не знаем, Алексей Львович. Мы не умеем, да и ни к чему оно нам, да и покойничку безразлично, думаем.

Алексей Львович стоял на окраине Талдомастского кладбища над свежей могилой своего друга и в голове его была пустота. Он было уже собрался начать "йисгадал вэ-йискадаш шмэй рабо"***, но вдруг осознал, что стоит он совершенно один, миньяна нету, нету вообще никого кроме каких-то равнодушно радостных пичужек в кустах рябины, зато накрапывает дождик и очень хочется есть. Алексей Львович ещё постоял в бездумье пару минут и ни с того, ни с сего вдруг выдал:

Ах, как много на свете евреев,
Нам с тобой их не счесть никогда.
Сердцу снится опер Гуреев
И торчит голубая звезда.

Кто такой опер Гуреев, Алексей Львович решительно не знал. Зато он твёрдо уже знал, что в Талдомасте зреет заговор.

* — знаменитое из писем А. П. Чехова
** — еврейский праздник с эпической попойкой до состояния неопознавания друг друга
*** — первая строка из еврейской молитвы по усопшему, которую принято читать в присутствии десяти взрослых мужчин; переводится как "да возвысится и освятится Его великое Имя"

[Ignacio Oslikov]

Пиеса №3.

La Vie.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Он.
Она.


ДЕЙСТВИЕ
Он.   Мммммм.
Она. Аааааа.
Он.   Ммммм.
Она. Ааааа.
Он.   Мммм.
Она. Аааа.
Он.   Ммм.
Она. Ааа.
Он.   Мм.
Она. Аа.
Он.   М!
Она. А!
Он.   М!
Она. А!
Он.   М!
Она. А!
Он.   М!
Она. А!
Он.   Мммммм! Ыыыыыыы! М-м-м-а-а-ы...
Она. Аааааааааааааааааааааааааааааа!
Он лежит и курит.
Она.  Да!
Он.    И не говори.

Занавес.

[Ignacio Oslikov]

Пять девственниц на Ордосе.
Историческая драма.
Пиеса для чтения господами актёрами по бумажке.

Действующие лица.

Он — иезуит, викикнижник.
Ю-лань — первая прелестная китайская принцесса, в прологе девственница.
Ю-линь — вторая прелестная китайская принцесса, в прологе девственница.
Ю-жань — третья прелестная китайская принцесса, в прологе девственница.
Ю-эбань — четвёртая прелестная китайская принцесса, в прологе девственница.
Ю-бань — пятая прелестная китайская принцесса, в прологе девственница.

ПРОЛОГ.

Иезуит приезжает на Ордос в ботанических поисках. В местных роскошных садах ему открывается Истина через познание пяти ступеней, на каждой из которых ему предстоит просверлить жемчужину и нанизать её на Жезл Познания, преодолев сопротивление невинности и опасение неопытности.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Ю-лань пробирается сквозь роскошные сады Ордоса: она видит перед собой дуб, клён, виноград, ясень и абрикос. Она идёт между тонкими и толстыми в обхвате стволами и теряется, на какой ей следует нанизать свою жемчужину, выбрав его Жезлом Познания. Она встречает иезуита. Обращается к нему со своим вопросом. Иезуит, помогая прелестной Ю-лань сделать правильный выбор, проходит первую ступень Познания.

Ю-лань. Каким же должен быть мой выбор?
Иезуит. Пусть твоя спина утонет в шёлке травы.

Ю-лань выполняет его приказание.

Иезуит. Пусть будут откинуты покровы, пусть будут раздвинуты нефритовые лотосы.

Ю-лань выполняет его приказание. Иезуит производит тщательный осмотр и замеры жемчужины.

Иезуит. Твой Жезл — дуб!
Ю-лань. Я боюсь. Он так широк и могуч. Под силу ли мне охватить и принять такое Знание?
Иезуит. Не бойся. Природа создала тебя достаточной для самого великого Познания. Дуб это то, что тебе надо.

Иезуит нанизывает жемчужину Ю-лань на Жезл Познания. Жемчужина нанизывается тяжело, Ю-лань поёт песню беспокойства за свою жемчужину, её руки впиваются в землю, глаза вливаются в небо, громкий крик и потоки киновари сообщают нам о том, что жемчужина Ю-лань нанизана на Жезл. Ю-лань лежит без чувств. Иезуит приводит её в себя и идёт дальше. Он преодолел первую ступень Познания.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

Ю-линь выбирает свой Жезл Познания. Ей остались следующие деревья: клён, виноград, ясень, абрикос. На тропе Познания она подходит к иезуиту.

Ю-линь. Помоги мне. Я не знаю, что выбрать; мне кажется, что ни одно из этих деревьев я не смогу познать.
Иезуит. Ты боишься?
Ю-линь. Я боюсь, что окажусь нерадивой ученицей.
Иезуит. А ты не окажись. Ученица должна быть старательной, послушной и не мешать Учителю наполнять её Знаниями. Ученица должна быть терпеливой. Очень терпеливой.
Ю-линь. Я готова.

Иезуит производит тщательный осмотр и замеры жемчужины.

Иезуит. Твой Жезл — клён!
Ю-линь (в задумчивости). Как много предстоит мне познать...
Иезуит. Да, весьма много. Такое Знание не даётся легко. Готовься к долгому и трудному пути. Но ты вполне достаточна для этого.

Ю-линь старательно и терпеливо помогает иезуиту нанизывать свою жемчужину на Жезл Познания, но в один миг терпению её приходит конец.

Ю-линь. Смилуйся!
Иезуит. На этом пути нет возможности для отступления. К тому же, ты преувеличиваешь свои сложности: Природа создала тебя достаточной для любого Знания.
Ю-линь. Нет!!!

Но жемчужина уже нанизана. Шёлк травы окрашен в рубиновый цвет.
Иезуит благословляет Ю-линь и идёт дальше. Вторая ступень Познания преодолена.

[Ignacio Oslikov]

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

Теперь ему предстоит помочь сделать свой выбор третьей прелестной принцессе — Ю-жань.

Иезуит. Ю-жань, ты дитя южной стороны, твой Жезл Познания могучий ясень. Самой природой ты создана для постоянного Познания. Готова ли ты к замерам своей жемчужины?
Ю-жань. Да!

Иезуит производит необходимые процедуры.

Иезуит. Готова ли ты к тому, чтобы твою жемчужину нанизали на Жезл Познания?
Ю-жань. Да!

Иезуит начинает нанизывать жемчужину.

Ю-жань. Ах вот как происходит Познание?!
Иезуит. Благословенна та, которая испытывает интерес к Знанию!
Ю-жань. Как сладко Познание! Пусть длится оно дольше, хоть и не легко мне в первый раз на этом пути!
Иезуит. Да, тебе очень тяжело, но твоя жажда Познания столь похвальна, столь похвально твое терпение, усердие и прилежание, что я несколько усилю напор Жезла, дабы он сильнее сверлил жемчужину!
Ю-жань. Да!

Ю-жань орошает пурпурным дождём шёлк травы — жемчужина нанизана. Губы принцессы искусаны, силы покидают её. Покидает её и иезуит. Обессиленная, но счастливая от Познания Ю-жань благодарно рыдает.
Иезуит же преодолел третью ступень Познания.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ.

Теперь для выбора осталось только два вида деревьев: абрикос и виноград. Их тонкие стволы и сладкие плоды будоражат воображение четвёртой прелестной принцессы — Ю-эбань. Иезуит приближается к ней.

Иезуит. Ю-эбань, готова ли ты сделать свой выбор?
Ю-эбань. Не знаю, мне страшно. Вдруг...
Иезуит. Вдруг твоя жемчужина окажется слишком мала для этих стволов и разрушения, причинённые ими, окажутся смертоносными? Ты этого боишься? Посмотри на оставшиеся для тебя деревья — твоим сёстрам пришлось претерпеть намного большие стволы и справились они преотлично! Хотя, если честно, я сам несколько боялся за их жемчужины, и, каюсь, несколько слукавил, убедив девушек, что самой Природой они созданы достаточными для подобного познания. В действительности же они не более достаточны, чем любые другие девицы, вступившие на Путь Познания. Ю-лань лишилась чувств, когда её жемчужина была наконец-то нанизана на Жезл, Ю-линь чуть не сошла с Тропы Познания, так велики были её трудности, Ю-жань, маленькая, мужественная Ю-жань, так уверовала, что готова для любого Познания, что была едва жива от проявленного усердия при нанизывании своей жемчужины на могучий ясень! Пусть твоим деревом будет абрикос. Виноград слишком узок, а ты не заслужила совсем уж лёгкого пути Познания, так как не проявила должного мужества, хоть имя твоё и сулит прыть в этих делах.

Ю-эбань, закусив губу, предоставляет иезуиту свою жемчужину для нанизывания на Жезл.

Ю-эбань. А!
Иезуит. Вот и всё: чуть-чуть рубинов на стеблях трав и жемчужина нанизана!
Ю-эбань. И всё?
Иезуит. Да.
Ю-эбань. Но этого Познания явно не достаточно для меня. Есть ли ещё абрикосовые стволы в садах Ордоса?
Иезуит. Предостаточно!
Ю-эбань. Я хочу Познать всё.

Иезуит предоставляет Ю-эбань возможность познать все абрикосовые деревья Ордоса.

Ю-эбань. Ещё!
Иезуит. В садах Ордоса кончились все абрикосовые деревья!
Ю-эбань. Остались ли ещё после моих сестёр ясени, клёны и дубы?
Иезуит. Предостаточно! Твоим сёстрам хватило одного ствола каждой.
Ю-эбань. Знаешь... давай, начнём... нет, продолжим с ясеня. Потом клён, потом дуб...

Иезуит начинает нанизывать уже просверленную жемчужину Ю-эбань на могучий Жезл.

Ю-эбань. Боже, боже! О, нет!!!
Иезуит. Терпи.
Ю-эбань. Какая мука и какое блаженство в подобном Познании! Как всё сильнее и сильнее рассверливается моя жемчужина, как прекрасны потоки киновари на изумруде ордоских трав!
Иезуит. Всё.
Ю-эбань. Есть ли ещё ясени на Ордосе?
Иезуит. Предостаточно, дорогая принцесса.
Ю-эбань. Хочу познать их всех.
Иезуит. С радостью помогу тебе в этом!

Спустя некоторое время в садах Ордоса не остаётся ни одного ясеня.

Ю-эбань. Давай проверим, смогу ли я познать все клёны? Все-все — до одного!
Иезуит. Теперь ты более чем готова для подобного Познания.

Спустя ещё некоторое время в садах Ордоса не остаётся ни одного клёна.

Ю-эбань. Я чувствую пустоту внутри себя! Моё существо жаждет дальнейшего Познания! Много ли дубов в садах Ордоса?
Иезуит. Много, очень много! И все они так широки в своих обхватах, так высоки, так тверды!

Иезуит и Ю-эбань начинают нанизывать жемчужину на Жезл.

Ю-эбань. О! Как это выдержала моя сестричка Ю-лань? Это даже я едва выдерживаю!
Иезуит. Прекрасно выдержала — оглашая пением весь Ордос и орошая своими алыми потоками разнотравье. Вот и ты опять уронила рубиновые капли, словно впервые вступившая на путь Познания.

Ю-эбань начинает петь. Иезуит готовит следующий дуб, ещё более могучий.

Ю-эбань. Как хорошо!
Иезуит. Есть ещё дубы!
Ю-эбань. Давай все!

Когда на Ордосе закончились все дубы, Ю-эбань присела в некоторой задумчивости: хоть нутро её и сильно болело от избыточности Познания, но ощущаемая ею пустота, понуждала её к поискам очередного Жезла.

Ю-эбань. Какие ещё деревья остались в нашем благословенном Ордосе?
Иезуит. Только виноград.
Ю-эбань. Стебли его так тонки...
Иезуит. Зато можно сплести несколько стеблей и...
Ю-эбань. И? Давай!

Ю-эбань и иезуит продолжают идти вместе по Пути Познания.

Иезуит. Дорогая, это всё. Осталась последняя виноградная лоза для пятой сестры — Ю-бань. Не лишай свою сестричку радости Познания.

Ю-эбань в слезах соглашается с иезуитом. Она опустошённая лежит на пожухлой траве. Дует сухой холодный ветер. Ю-эбань жаждет продолжения Познания... Иезуит прошёл четвёртую ступень.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.

Прелестная Ю-бань встречает поклоном иезуита.
Ю-бань. Я жажду Познания!
Иезуит (несколько утомлённо). Прекрасно, похвально. Тебе досталась виноградная лоза.

Начинает нанизывать жемчужину Ю-бань на Жезл. Но внезапно жемчужина прелестной принцессы оказалась так мала, что девушка в самом начале Пути лишилась чувств.
Иезуит, приводит Ю-бань в чувство.

Иезуит. Тебя надо подготовить. В бане.
Иезуит отправляет Ю-бань в баню. Из бани девушка возвращается с размягчённой жемчужиной, готовой к нанизыванию на Жезл. Иезуит вновь приступает к действию.
Ю-бань. О! О-о-о-о-о! Как тяжело даётся мне Познание! Неужели я не смогу познать даже такой малости?
Иезуит. Зато сладки плоды твоего Познания и обильны!

Наконец жемчужина нанизана на Жезл. Ю-бань лежит в слезах и в потоках киновари: у ней нет сил даже пошевелиться. Иезуит гладит волосы принцессы, приветствуя её терпение, мужество и хрупкость, разрушенную неумолимым Жезлом. Дует порывистый, сухой и холодный ветер. Вокруг безжизненные горы без единого дерева. Отныне Ордос — пустыня. Иезуит прошёл все пять ступеней Познания.
Через девять месяцев познавшие принцессы рожают сыновей, ставших отцами ныне живущих тюркских народов.

Занавес.

[Ignacio Oslikov]

Четвёртая мерянская песнь.

В далёкой тёплой Индии когда-то
Паслись стада алтайских обезьян.
И этот факт в теории известной
Серьёзный нивелирует изъян.
О том, что было в древности чудесной
Всё именно и несомненно так,
Поведал нам весьма небезызвестный
Один, как Вовин говорил, Mudak.